После окончания Тбилисского политехнического института Заур работал инженером дорожного строительства, но где-то в глубине души он так и остался Зауром, мечтавшим о кругосветном плавании, тем же фантазером. Он то садился за баранку вместо шофера, что возил из Иорской долины песок для раствора, то брался за рычаг экскаватора, ковыряющего своим стальным хоботом подступы Гомборских гор, а то вставал на место рабочего, месившего лопатой раствор для каскада…
«Мне бы всевидящее око да щупальца длиной хотя бы с километр, чтоб успеть дотянуться самому до слабых мест дорожного строительства!» — сказал как-то Заур. Он был не из тех, что и в жизни и в мыслях несутся только в одну сторону. Осуществись его мечта о восхождении на Джомолунгму или взойди он на капитанский мостик «Санта Марии», он бы уже мечтал о машине, способной пройти сквозь недра горы Иально. «Скоро мы принарядим наши горы, как невесту», — смеялся он, и я вспоминал, как в болотах Цнори и Лагодехи мы процеживали сквозь рубахи гнилую воду, чтобы не умереть от жажды.
Иногда Заур, не успевая побриться и обрастая бородой, становился похожим на Эрнеста Хемингуэя. Я привык называть друга Эрнестом и порою забывал о его настоящем имени. А чтобы оно еще хлеще звучала в узких ущельях Гомборских гор, в конце прибавлял букву «о». Тогда в горах долго не стихало эхо.
— Тебе очень подходит черная борода, Эрнесто-о-о!
Заур не прочь поносить бороду, но старой Кудухон не по душе видеть внука обросшим.
— Ты что, Карабоглы, траур носишь по мне, что ли? — как-то упрекнула она. И Заур вынужден был побриться.
…Автобус мчался по гладкому асфальту на Диди Лило. У Заура поигрывали желваки, наверное, он тоже вспоминал те далекие времена. Я достал из кармана оставшиеся камушки и незаметно бросил их в окно.
— Откуда ты на мою голову свалился? Меня же дома будут ждать!
— Твои знают… — буркнул Заур. — Утром из гостиницы я зашел к тебе и предупредил, что возьму тебя к себе, — приложил он руки трубкой к губам, чтоб перекричать гудящий мотор автобуса, еле ползущего на подъеме.
— Не мог зайти вчера!
— Боялся напугать детей своей физиономией, — Заур погладил свою черную бороду.
— А зачем ты все-таки меня везешь?
— И для тебя найдутся дела! Дела сердечные! — сказал он. И в его глазах мелькнул оттенок легкой грусти.
Дальше ехали молча. Стоявший на коленях матери мальчонка тянул пухленькие ручки к черно-серой полосе асфальта, свертывающейся под капотом машины.
Шоссе на Самгорской долине блестит серебряной полосой. Заур уже не смеется, а я не хочу, чтоб он грустил. Неужели за каждой нашей встречей таится тяжелое воспоминание? Как-то он даже проговорился: «Миха, неужели все наше прошлое состоит из грусти?» Он не отрывает глаз от золотистых хлебных полей, где раньше гуляли знойные ветры и томилась растрескавшаяся земля. А скажи этому неистовому человеку что-нибудь, так он махнет рукой: «Ах, Миха, стоит ли цепляться за жизнь из одних только радостей?! — И тут же воскликнет: — Вот посмотри на поле и прислушайся к тонкому шелесту кукурузных листьев! Вспомни, разве здесь раньше была эта жизнь, эта музыка? Ты не забыл, как здесь от жажды умирало все живое? А малярия, что косила и косила людей?»
Автобус, фыркая, точно загнанный конь, идет на подъем. Впереди вырастает склон горы с извилистой дорогой, по которой машины ползут как пауки.
— Смотри, какая синяя мгла над аулом Хашми! — говорит Заур и кивает в сторону Иорской долины. — Как вуаль!
Прозрачно-синяя пелена дыма, застывшая в безветрии над аулом, тянулась до самой речной долины. Дальше, ближе к лесистым склонам, она сливалась с небесной синью.
В Уджарме, воспользовавшись моментом, я вместе с пассажирами сошел с автобуса. Заур подбежал ко мне:
— Эй, Астаноглы, куда ты? Еще не приехали!
— Неужели я не знаю, где мой родной аул? Прогуляемся до Уалхоха пешком, ничего с нами не случится, — предложил я.
— А работа? — заорал он на всю округу.
— Проветри мозги, Эрнесто! Это полезно и тебе, и твоей работе.
— Наверное, у тебя еще остались в кармане камушки и ты хочешь их бросить со старой башни Горгасали в воды Иори! — гнался за мной Заур. — Послушай, давай остановим попутную машину, а то будем плестись до Уалхоха целую неделю!
Я не ответил. Юркнув в проем древней башни, я кинулся к узкой лестнице, ведущей на второй ярус, а оттуда — к вершине цитадели. Пахнущий сыростью и гнилью воздух сдавил мне дыхание. На скользких ступеньках тупо отдавался стук кирзовых сапог запыхавшегося Заура. В щелях и тоннелях под цитаделью мы с Зауром лазили не раз, но главный, идущий от основания крепости до реки Иори проем теперь был замурован. О нем рассказывали разное. Одни говорили, что по этому тоннелю в тяжелый год осажденные добирались до реки и приносили защитникам крепости воду. Другие утверждали, что в полночь видели призраки погибших, вереницей бегущих с горящими факелами по той узкой лестнице, по которой сейчас за мной поднимался Заур. На втором полуразрушенном ярусе они будто бы собирались в круг и устраивали страшные пляски. Под стенами старой Уджармы мы с Зауром провели несколько летних ночей, но не видели ни горящих факелов, ни беззвучных оргий погибших.