— Ничего геройского я в Хадо не заметил! — сказал я в надежде подзадорить Заура, но почему-то меня испугал собственный шепот. Он походил на треск сухих сучьев или на шуршание пергамента.
За перегородкой мычал теленок, жалобно призывая мать. Погас тусклый свет, проникавший в нашу спальню сквозь дверную щель из соседней комнаты. Наверное, бабушка Кудухон кончила чистить одежду и кирзовые сапоги Заура и легла спать.
— Слышишь, Астаноглы! Хадо рос на наших глазах, но, видимо, мы его не до конца знаем… Бывает же так: человеку не хочется признаться в чем-то самому себе, хотя он ничего зазорного не совершил…
— Против Леуана мы с тобой восстали раньше Хадо, но никто этот поступок не считает героическим.
— Это че-пу-ха! То, что он предложил Леуану сесть в кузове самосвала, — чепуха. Это шутка Хадо, которой он заглушает боль… Ты помнишь нашего директора Авксентия Хасакоевича и его заученные тосты? — спросил вдруг Заур.
— Чудак, как же не помнить! Они всегда кончались овациями, но при чем тут Авксентий Хасакоевич и его тосты?
— А при том! Был случай, когда речь Авксентия Хасакоевича, произнесенная им по шпаргалке, не кончилась хлопаньем в ладоши.
— Я тебя спрашиваю про Хадо!
— Я о нем и говорю, Миха! Нас тогда уже здесь не было. Мне рассказывал об этом не Хадо и не Асинет, а другие… Таймураз — внук старого Бибо, Асинет и Хадо получали аттестаты зрелости. Вечер устроили в помещении Гомборской школы, присутствовали все учителя и выпускники.
Накануне Хадо и Таймураз купили у чабанов в ауле Бочорма барашка, привезли бочонок вина из Кахети. Хадо был в трауре, он переживал смерть отца, но все-таки пришел на праздник. В актовом зале переливались разноцветные огни. Тамада произносил выспренние тосты, собравшиеся рукоплескали ему, а музыканты играли туш. Да и как не хлопать, если тамадой был Авксентий Хасакоевич, славившийся искусством застольных речей! Он любил порядок и строгий регламент, радовался, когда на лицах слушателей видел восхищение произнесенным им острым словом. Свои речи он заучил до того, что пользовался за столом готовыми формулами, как на заседаниях педагогического совета. Коллеги слышали его много раз, а выпускники знали способности своего директора из рассказов. Знали, что в заключение тамада выпьет за здоровье «сестер и братьев, считающихся украшением нашей жизни», не забудет родственников, близких и дальних. Потом предоставит слово выпускникам, которые впервые в жизни смогут говорить с учителями на равных.
Асинет сидела по левую сторону тамады. Ее мутило от его речей.
«Авксентию Хасакоевичу нужно бы обновить шпаргалку, до дырок протерлась бумага», — шепнула она сидевшему рядом Таймуразу.
«Сейчас будет приложение к шпаргалке, индивидуальные тосты выпускников и песни…» — ответил он.
«Тебе-то что, Таму! Ты и тост произнесешь, и песню споешь! А как мне быть? Ведь я не умею…»
«Ты как-нибудь выкрутишься. А вот Хадо…»
Кого-то из выпускников наградили ободряющими возгласами. Музыканты сыграли туш.
«Смотри, Таму, очередь дошла до Хадо! У него побледнело лицо… Может, ему плохо?» — сказала Асинет.
«Нет, Аси! Просто он не может выйти из тумана, которым его окутала смерть отца…»
«Как он любил своего отца…»
«Мы тоже хороши! Он работает, балагурит, а мы думаем, что все в порядке…»
«Смотри, кажется… кажется, он плачет!»
«Ничего, он справится и с собой, и с Авксентием Хасакоевичем!»
Хадо стоял в самом конце длинного стола, протянув вперед большой рог с вином, и выжидал паузу.
«Слово предоставляется выпускнику Хадо Кимыцовичу Дзесты», — торжественно объявил тамада.
«Товарищи! — почти шепотом сказал Хадо. — Я хочу поднять тост за наше вчера, которое дает нам уроки на завтра, за грусть, что живет с нами и заставляет нас быть людьми всегда и везде…»
«Э-э-э, Хадо, ты всегда любишь оригинальничать? Мы же пришли не на траурное заседание, а на праздник!» — сытое лицо тамады перекосилось, словно он съел неспелую сливу.
Хадо кашлянул в кулак и поднял полный рог еще выше. У него горели глаза.
«Я внимательно слушаю речи нашего наставника и думаю: какое же щедрое сердце у Авксентия Хасакоевича! Ведь даже сегодня, когда мы уже прошли путь длиной в десять лет и настал первый день самостоятельности, он не бросает нас на произвол судьбы и старается согреть теплом своей души так, чтоб это тепло грело нас всю жизнь!»
Лицо тамады расцвело, Хадо замолчал.
«Говори, Хадо, не стесняйся!» — подбодрил его тамада.
Кто-то захлопал в ладоши, Авксентий Хасакоевич мигнул музыкантам, и прозвучал туш, но Хадо, подняв рог с вином выше головы, махнул рукой: