— Отец всегда был оптимистом и реально мыслящим человеком. Он твердо стоял на земле, но, когда я вспоминал о его бездонной бочке, мне становилось страшно. Страшно, Миха, очень страшно лить воду в бездонную бочку. А я не хотел до конца разувериться в силе самого большого судьи — совести. Я обманулся, и эксперимент с совестью и Хамыцом обошелся мне очень… очень… — Хадо старался проглотить комок, подкативший к горлу.
Он остановился у провалившейся могилы и аккуратно положил несколько гвоздик в ее изголовье.
— Отца больше не будет беспокоить старая рана. Он лежит здесь! — прошептал он.
Потом он подошел к маленькому холмику. Развязал букетик. Ослепительно белые лепестки гвоздик падали на рыхлую землю бесшумно, как снежинки.
— Здесь кончается наш путь, Миха, — сказал Хадо.
Дождь размыл маленький холмик, края его покрылись морщинами. Сточная вода избороздила мелкими канавками притоптанную землю, перекосился крест, вырезанный из сердцевины дуба. Хадо поправил крест, разровнял под его основанием землю. Я слышал только тихое его посапывание и журчание араки, вливаемой в витой рог. Не знаю, когда это успел Хадо: на холмике, размытом дождем, лежали пироги, лук, соль, и он протягивал мне рог, наполненный аракой. Я взял у него рог и окропил аракой рыхлую землю. Он повторил то же, без слов. Мы сидели молча и слушали дыхание земли. Хадо резким взмахом головы откинул со лба упавшие пряди волос.
— Хамыца я обогнал у селения Мугално и, оторвавшись от него метров на тридцать, поставил машину поперек дороги. Проезжающих не было, свидетелей — тоже. Хамыц шел прямо на нас, а я не тронулся с места. Сидящий рядом хотел улизнуть, но я схватил его и прижал боком к закрытой двери машины. Нет, брат, сиди и смотри, как Хамыц расколет наш лакированный гроб!.. Кому охота смотреть смерти в глаза, стоять и ожидать лавину, стремительно летящую на тебя с гор? Я заставил его смотреть на смерть, идущую на нас, но Хамыц успел затормозить и передок его машины вдавил дверь нашей. Все происходившее до этого было забытьем, мраком, а налетающая смерть — окном, перед которым промелькнул потусторонний мир…
Могло ли такое ничтожество, чучело, высохший на солнце стебель папоротника хранить память о погибшем друге, об оставшемся в живых старике, о старом мозолистом дубе… вот об этом? — Хадо ударил сжатыми кулаками холмик и припал к нему лбом.
Он перевел дыхание, выпрямился. Потом вынул из аппарата кассету, засветил пленку и выбросил ее.
— Вот жизнь человека в абстракции! Была и нет. Но она продолжает быть там, где-то за полем зрения, и, чтобы о ней знать, нужна память о нем, чистая, незагрязненная память, восстанавливающая черты ушедшего. — Он положил ладони на холмик и зашептал, глядя мимо меня, куда-то вдаль: — Жизни не бывает без времени и человека, человек умирает, а время продолжается. Слабость каждого человека в том и заключается, что он старается замкнуться, определиться в собственном времени. Уйду, мол, из жизни, и вместе со мной уйдет время, принадлежащее мне… К счастью, это не так. Человек уходит, и принадлежащее ему время остается пустым, но жизнь в том и состоит, что эту пустоту заполняет другой… У нас вот с ним было одно целое, неразделимое, и сейчас пустая половина давит меня, Миха… В отчаянии я забыл, что надо держать в памяти образ того, кто когда-то заполнял эту пустоту. Спроси всех нас троих: Хамыца, меня и того, кто кричал от страха, — мы все в один голос ответим, что защищали жизнь и память о ней. Но скажи, Миха: кто из нас имеет право исчислять время, вмещающее в себя жизнь человека?
Не успел он прийти в себя, как я выскочил из машины и оказался второй раз лицом к лицу с Хамыцом. Он шел на меня с ножом, как тогда. Думал, пусть льется вода в бездонную бочку, но не хотелось мне умереть так просто.
Я ударил Хамыца носком кирзового сапога в запястье. Отлетевший финский нож зазвенел под откосом. Инстинкт мне подсказал: туда бы и идущего сзади! Пока Хамыц, выхвативший из кармана револьвер, смотрел на карабкающегося по откосу отца, я прыгнул на него… Леуана я оставил там, под откосом, а Хамыца привез в Уджарму. В ауле думают, что удирающего на «Волге» Хамыца я догнал на самосвале…
Хадо подравнивал землю вокруг холмика. Так аккуратно мать укутывает свое дитя.
— О машине… то есть о лакированном гробе, и его хозяине Заур мне ничего не говорил…
— А что это меняет? Тут опять совесть. Я думал, что она измучит его, превратится для него в ад, но опять ошибся. Он даже знать о ней не хочет и ходит себе на охоту за косулями… Ты знаешь притчу о двух всадниках? — спросил он еле слышно.