II
Ветер с Терека рвал концы белого башлыка одинокого путника. Над головой распахнулось окно. Из него, как птицы, выпущенные на волю, выпорхнули звуки музыки. Играли Чайковского. Путник остановился у кирпичного двухэтажного дома. «Я, как нищий, подбирающий за вором жемчужины краденого клада, — подумал он. — Неужели и музыку хотят заточить в четырех стенах?»
И все-таки на душе стало легче. Посветлели серые очертания гор. «Донести бы музыку до Нара…» — думал он, сразу вспомнив нищего Кубады, которого видел однажды перед зданием конторы Садонских рудников, нечесаного, неумытого, в лохмотьях и старой шубенке, подпоясанной ситцевой бечевкой.
…Старый Кубады, окруженный детьми, сидел на серой каменной плите и пел о дигорском бедняке Гуймане, у которого кабардинские князья Баделята силой хотели отнять быков.
— Не отнимайте у меня быков, господа! Как же я прокормлю своих детей? — просил бедняк Гуйман.
Один из Баделят — хромой Смали Туганов с насмешкой сказал старому Гуйману:
— Вы, дигорцы, много скота имеете. Те коровы, что народили этих быков, еще народят!
Убедившись в тщетности своей просьбы, Гуйман выхватил кинжал.
— Заклинаем тебя именем твоих родителей, — в страхе взмолились насильники, — хоть одного из нас оставь в живых, чтобы он мог быть вестником беды!
Старый Гуйман не простил их. Он ответил словами хромого Смали Туганова:
— Чего боитесь, чего опечалились? Матери, родившие вас, родят еще детей, и те не будут больше чинить насилия!
…Песня Кубады, старика с потрескавшимися босыми ногами и двумя глубокими ямочками вместо глаз, обожгла душу Коста.
Подошел мальчик, положил на колени нищего кусок чурека. Инструмент Кубады заглох, слепой провел шершавой ладонью по голым бедрам мальчика.
— Это ты, Мурту? — узнал он подателя милостыни.
— Это я, дедушка Кубады, — отозвался тот звонким голосом.
— А не оставил ли ты семью без ужина, Мурту?
— Нет, дедушка, дома я оставил полчурека.
— Какой ты щедрый, Мурту! Вас целая семья, а я одинокий нищий…
Путник не слышал уже голоса мальчика. Ему представлялся то старый Гуйман Цалкосов, сражавшийся с Баделятами, то слепой Кубады, играющий за кусок чурека, то мальчик, переплывающий на чужом коне мутный, вздыбленный Терек. Горы, возвышавшиеся над поселком, точно покрылись пеленой пепла.
Хлопнула дверь, задребезжали выбитые стекла. Из конторы бельгийского предпринимателя выбежал мужчина, похожий на валежник. Под широкополой войлочной шляпой вспыхивали гневные черные глаза.
— Подожди, усатый кровопиец! Я до самого Коста доберусь, расскажу о твоих проделках! — грозил он невидимому врагу.
Путник вздрогнул, боясь взглянуть на человека, угрожавшего его именем.
— Привяжи меня за своими дверями, если я даже пешком не доберусь!
Бельгиец что-то рявкнул в ответ, но из конторы не вышел.
— Тот, кто заставил Хоранова поджать хвост, и тебя согнет в дугу, — не унимался мужчина.
— Какая муха тебя укусила, Бега? — вмешался Кубады.
— Да опять этот длинноусый пес полез в пустой амбар бедняка! Чтоб он подавился жалкими копейками!
— Опять штраф? — спросил Кубады.
— Для штрафа хоть причину находят, а тут еще хуже! Удержали деньги в помощь семьям шахтеров, замурованных в штреке. Кто не знает, что надо помочь пострадавшим, — кипел Бега. — А оказалось, что бельгиец пустил деньги на восстановление шахты! Кровопиец!
Дети смотрели на разъяренного Бега с разинутыми ртами, забыв о незнакомом человеке в черкеске и высокой папахе, стоящем поодаль.
— А разве с уходом сына Хорана в наших хадзарах стало больше чуреков? — спросил Кубады.
— А что ты прикажешь делать? — остыл Бега.
— Нужно всех их вымести, а не поодиночке… этих Хорановых, Кахановых и длинноусых бельгийцев.
— Уж Коста выметет эту сволочь! Я пешком доберусь до него!
— О, ма хур, Коста один, а их сколько!
Путник, нахлобучив папаху до самых глаз, наклонился над слепым Кубады.
— Сыграй что-нибудь, старик! — захрипел он чужим голосом.
Кубады дрожащей рукой пересчитал серебряные газыри на груди незнакомого и по привычке засучил рукава старой шубенки.