— Им нечего там делать. Они заточили музыку в клетку…
— Клянусь, ты бредишь, Готта.
— Пусти меня, я пойду пешком.
— Я тебе хоть дилижанс снаряжу — только успокойся.
Коста полоснул фотографа взглядом.
— Ты можешь шутить, Садулла. Тебе не приходится петь за кусок чурека, как слепому Кубады.
— О ком ты печешься, Готта? Кто этот Кубады?
— Тот, кто пляшет и поет за кусок чурека. Босой, голодный, бездомный, как тысячи других.
— А-а-а, вспомнил! Этот многоликий Кубады висит на стене твоей мастерской… в разных позах!
— Это воображение. Таких, как слепой Кубады, не может написать ни одна кисть.
Они миновали Чугунный мост.
— Но их хвалил даже русский художник Верещагин, побывавший в твоей мастерской!
Коста схватил фотографа за драповый воротник.
— А вы с господином Верещагиным когда-нибудь видели страх и голод в детских глазах?
— Успокойся, я же ничего такого не сказал!
— Ты отгорожен от них стенами своей лаборатории, а господин Верещагин — бортами военного крейсера, на котором он удостоился плавать по высочайшему повелению.
— Готта, успокойся… Я и сам ходил голодным!
— Но ты забыл о прошлом! Тебе уже не слышится кваканье лягушек из трещин собственных ног!
«Да воздастся тому, кто, находясь в беде, заботится о ближнем», — подумал Садулла.
— Идем запрягать коня, — сказал он твердо, потянув Коста за руку.
IV
Он ехал туда, где прошло его беззаботное детство, туда, где покоился любимый отец Леуа, вечно бормотавший под нос: «И что из тебя получится, Готта, что?»
Справа и слева умудренные вечностью горы. На склонах Адайхох, как шерстяные пряди, клочья молочно-белого тумана. Контуры острых вершин. Впереди — аркан узкой тропинки, брошенной в глубь ущелья. Среди рассеченных скал грохот разъяренного Терека.
Для Чендзе земля Нара давно стала пухом. Положить бы отяжелевшую голову на ее колени, погладить скользящую по щекам мягкую ладонь старой горянки и поднести ее к губам, чтоб почувствовать запах свежего молока и горячей кукурузной лепешки… Хоть раз, хоть раз! Да, он затем и едет в Нар, чтоб хоть раз услышать упрек Чендзе, заплетающей для него новые чувяки: «Неугомонный ты, Готта!.. Каждый божий день тебе нужны новые чувяки!»
Приехать, чтобы увидеть места, где они когда-то с ровесником Сауи Томайты пасли ягнят. Посидеть у тлеющего очага, потом пойти с двумя пирогами и кувшином араки на кладбище, развести на могилах Чендзе и Леуа огонь, окропить затвердевшую могильную землю аракой, помянуть души усопших.
Конь остановился, мысли путника разбились, как стекло о камень.
Услышав из-за выступа скалы тупой стук, путник спешился и повел коня за собой. Прав был слепой Кубады, когда говорил: «Лучше не видеть глазами истину, которой для нас не существует».
Мальчик лет девяти-десяти с трудом приподнимал огромный железный молот, который падал на камень от собственной тяжести. Это повторялось без конца.
Младший мальчик и собака собирали осколки камней по другую сторону дороги. Собака — зубами, мальчик — изрезанными руками.
Четвероногий каменщик залаял, увидев незнакомого человека. Старший мальчик оцепенел.
— Дай-ка мне свою кувалду, — путник забыл даже пожелать удачи мальчикам.
Он подвесил шапку и башлык к седлу, расстегнул черкеску, размахнулся.
«Купп! Купп! Купп!»
Свист разлетающихся осколков смешался с ревом Терека. Мальчики заулыбались, собака завиляла хвостом и заскулила от удовольствия.
«Так бы рассыпаться и тем, кто заставляет сирот заниматься непосильным трудом!» — думал он, ломая и разрушая каменные глыбы.
Время от времени Коста поглядывал на улыбающиеся лица мальчиков, и их детские наивные улыбки согревали ему душу.
— Хватит, отдохните! Мы бы и за неделю не наломали столько! — сказал старший каменщик.
— Слушай-ка… командующий над каменщиками! — обратился он к старшему мальчику, не прекращая работы. — Как тебя зовут?..
— Габу.
Сбросив намокшую черкеску и высоко подняв кувалду, кивнул в сторону младшего:
— А его?
— Я Джета, — представился сам младший каменщик, — а он Мила, — указал он на собаку.
— Хорошо, Джета!.. А на кого же вы ра-бо-та-ете?
— На хозяина дороги и этого ущелья, — сказал старший каменщик.
— Чтоб превратились в золу и эти горы… и эта дорога!
Мальчик заморгал длинными ресницами и вытер обтрепанным рукавом пересохшие губы. Видимо, его задело то, что этот незнакомый человек проклинал горы, почитаемые каждым осетином.