Снег метался взвихренными лохмотьями.
«Это же сакля Сауи Томайты!.. Что там у него?..»
Каста привязал коня и направился к сакле.
— Хадзаронта! Хадзаронта![33]
Учуяв присутствие чужого, пес выскочил с лаем. Путник присел на поваленный плетень.
— Корис, Корис!
Корис завилял хвостом и жалобно заскулил..
— Узнал!.. Молодец!.. — обрадовался ночной путник. — Жив, Корис!..
Корис лизнул шершавым языком лицо путника, будто говорил ему по-собачьи: «Жив, жив, но одряхлел, Готта! И ты, наверное, достиг своего трудного возраста!»
Подошли к порогу сакли.
— Хадзаронта! — крикнул Коста, приглушая голос.
Никто не откликнулся. Корис заскулил, завыл, толкнул лапой ветхую дверь, и, когда она приоткрылась со скрипом, Коста увидел сквозь завесу дыма чуть мерцавший очаг.
— Не хватало, чтоб ты впускал к нам стужу! — сказала возившаяся у очага женщина, не оглядываясь.
Гость стоял у порога как вкопанный, пес лизал ему руки.
Теперь он знал: не ветер завывал в щелях сакли. Это причитала женщина у очага. Сырой можжевельник чадил и обволакивал саклю дымом. Чугунный котел, висевший на закопченной надочажной цепи, кипел с шумом. Дети, лежавшие вокруг огня, бормотали во сне: «Гыцци, сними же котел с бобами!»
«Наверное, Сауи тоже ушел на охоту!»
Жена Сауи укутывала детей в лохмотья и подбрасывала в огонь щепки сырого можжевельника. Но почему она в черном?
— Гыцци, не сварились бобы? — шептал самый младший.
— Потерпи, милый Года, всем достанется вдоволь!
«Почему она дотянула с ужином до полуночи?.. Наверное, ждет Сауи, чтоб вся семья села за ужин вместе!»
Корис тронул хозяйку лапой и заскулил, пытаясь обратить ее внимание на гостя. Она оглянулась и, увидев стоящего у порога незнакомого, ахнула:
— Горе нам!.. Корис, кого это ты к нам привел? — Она пошарила в черной пустоте рукой и приподнялась. — Корис, как ты мог впустить в саклю чужого!
— Это я, Кориан!
Женщина оцепенела от неожиданности, с трудом выделив из темноты расплывчатый силуэт гостя.
— Готта, милый, да пожертвует бог мной за тебя! Какими судьбами?
Он не мог оторвать глаз от детей, укутанных в лохмотья.
— Где Сауи? — еле повернулся язык во рту.
Кориан молчала. Слышалось лишь шипение чадящего можжевельника и всплески кипящего котла.
— Где Сауи, Кориан?
— Нет Сауи. Его засосал обвал, — прошептала она, и опять воцарилась тишина.
Под ногами закачался глиняный пол, и Коста ухватился за олений рог, подвешенный к столбу.
— Боже! — вырвалось у него.
— Мы его не нашли… и поминки ему не устроили… Да и нечем было!
«Вот и Сауи ушел за Чендзе и Леуа!» Дрожащими пальцами Коста развязал ремень и вместе с кинжалом бросил у очага. Снял черкеску, накрыл ею полусонных детей.
— Готта! Замерзнешь сам!
Он расковырял огонь, подбросил щепки.
— Когда же сварятся бобы, гыцци? — опять пробормотал во сне самый младший.
— Когда же сварятся бобы? — повторил машинально гость.
Она взглянула на него какими-то пустыми глазами. Приложив посиневшие губы к уху гостя, она шепнула как сумасшедшая:
— Никогда! Никогда не сварятся!
Он вздрогнул. Кориан, не отрывая от гостя безумных, остекленевших глаз, помешивала деревянным ковшом в котле, из которого слышался глухой стук.
И ему захотелось стать не только слепым, как старый Кубады, но и глухим, чтобы не слышать этот стук и лязг. Он заткнул уши пальцами, но Кориан не переставала мешать в котле.
«Не бобы, а камни! Не бобы, а камни!»
Нет жизни, нет памяти, нет человечности на свете. Есть только голод и холод, прибирающие души сирот.
— Никогда, никогда! — шептала Кориан.
В одном чекмене Коста выскочил за порог.
— Готта, куда ты?.. Подожди, сварятся бобы, помяни своего друга детства Сауи! — звала Кориан.
«Не бобы, а камни! Не бобы, а камни!.. Что она скажет детям, когда они проснутся?.. Не бобы, а камни!.. До каких пор можно усыплять голод обманом?..»
В отчаянии ударил он кулаком дверь сакли, откуда его провожал в Петербург Леуа, вечно бормотавший недовольно: «Готта, и что из тебя получится, что?» Откинул дверь. Из сакли следом за ним хлынул затхлый воздух и причитания Кориан. В темноте наткнулся на что-то. «Колыбель!»
Нагнулся, пошарил руками пустое детское ложе. Оно было холодным и сырым.
— Чендзе, задушила бы ты меня вот здесь!.. — вскрикнул он.
Его сдавила нарская беспощадная ночь. Став под изгородью сакли Сауи Томайты, Коста приблизил сложенные трубкой ладони к губам и крикнул: