Раздались короткие вскрики телохранителей, звон скрещенных копьев, стоны пронзенных. В этой толчее юноша успел заколоть троих, все ближе продвигаясь к каменной лестнице, воспользовавшись тем, что Тимур наложил табу на его убийство.
На него навалились разом и бросили у ног повелителя, не сдвинувшегося с места. Один из ассасинов поднес Тимуру нож, отнятый у мастера.
Будто закололи не людей, а кур: хромец даже не взглянул на убитых воинов. Он забыл и о хане Сургае, которому когда-то за отвагу оказал почести и подарил ханскую рубаху. Тимур стал внимательно разглядывать нож аланского бахадура. Рукавом своего атласного халата погладил переливающееся лезвие ножа, подумав о том, что хозяин спрятал его в ножнах, не стерев пятен крови. Провел шершавой рукой по рукоятке, выточенной из турьего рога. Его поразили тонкие, извивающиеся, как: плющ, линии орнамента. Когда-то копыта его боевого коня топтали сказочные изделия исфаганских и гератских чеканщиков, его уже не удивлял чарующий блеск золота и алмазов, а вот сейчас Тимур не мог оторваться от рукоятки маленького ножа.
Это был вздыбленный сказочный конь, на нем восседал богатырь в чешуйчатом шлеме. Голова коня, прижатая всадником к груди, сливалась с чешуйчатым же панцирем. Мелкая зыбь соединяла руки всадника и крылья коня. Сплотившиеся фигурки причудливо устремлялись к концу рукоятки, увенчанному шлемом богатыря.
Тимур перемолвился с толмачом.
— Покоритель мира и всех народов сказал, что он снисходит к разговору с отважным аланским бахадуром, — пояснил толмач.
— Скажи ему, он сам не лишен отваги, но его отвага вскормлена собачьей кровью.
У толмача побелели губы, он перевел Тимуру только первую половину фразы.
— Мой повелитель хочет узнать твое имя.
— Меня зовут Тох[37].
Толмач испуганно прикрыл ладонью рот и прошептал:
— О аллах! Если этим именем можно кого-нибудь назвать, то только моего повелителя! У тебя нет другого имени?
— Нана назвала меня этим именем, и вождь аланов звал так же.
При упоминании имени Тоха на лице Тимура появилось что-то похожее на улыбку.
— Хорошо, когда имя человека сочетается с его поступками, — сказал Тимур.
— Твое имя сочетается с громом и молниями, да поразит тебя Уацилла![38]
— Эти слова окрыляют твою отвагу, и мы тебе прощаем, Тох из Алании!
— Если ты поклоняешься отваге, то развяжи мне руки.
— С развязанными руками ты умрешь, а мне хочется, чтобы ты жил, Тох! Нам нужна твоя сила, мы даруем тебе жизнь.
— Твоим вонючим верблюдам под хвост такая жизнь.
— Ты будешь рядом со мной. Объездишь на боевом коне весь мир. Будешь топтать золото, алмазы, жемчуг…
— Ты сам насытился ими? Чтоб они застряли у тебя в горле!
Тимур приставил острие ножа к горлу Тоха и зашипел:
— Кто высек эту рукоятку? Какому мастеру удалось создать Мухамеда и его коня во плоти? Скажи мне и будешь жить до тех пор, пока не станешь сам искать смерти.
— Это не пророк, это покровитель путников Уастырджи, — сказал Тох.
— Ох-ох-ох, что слышат мои уши! — толмач заткнул уши пальцами.
У Тимура раздувались ноздри, как у запаленного коня.
— Нет бога, кроме аллаха… О каком Уастырджи ты говоришь?
Тох, искавший смерти, не уступал хромому:
— Сучий ты сын! Это покровитель путников Уастырджи!
— У кого ты его украл? Кто высек его из небесных искр?
— Он не краденый. Он создан под нашим собственным небом. А мастера нет в живых.
— Истинных мастеров не убивают. Их собирают под своды Синего дворца в богоугодном Самарканде.
— Врешь, владыка! У тех, что в Самарканде, или переломлены хребты, или их приучили лизать зад хромого повелителя.
У Тимура вздрагивала челюсть. Пальцы судорожно сжимали рукоятку ножа, но он сдерживал себя: «Никто так отважно не держится, кроме истинных мастеров, но в этом надо убедиться».
— Кто мастерил рукоятку ножа?
— Я же сказал, его нет в живых.
— Где его труп?
Тох взглянул на собеседника прищуренными глазами:
— Он стоит перед тобой.
Тимур расхохотался:
— Ну да, так я тебе и поверил!
— Смейся сколько тебе влезет! Я смастерил нож для собственного удовольствия!
Тимур умолк. В раскосых глазах вспыхнуло любопытство:
«Нет, этот упрямец не может лгать!»
— Мне ты нужен и как воин, и как мастер.
— Во мне не осталось ни воина, ни мастера.
— Кто тебя так назвал?