— Сынок, я же тебя не ругал!
Тох глянул на воинов, ехавших за ними на почтительном расстоянии, и, подняв над головой сжатый кулак, процедил:
— На что же мне расходовать такую силу?
— На богов и бардуагов! Они требуют не меньшей силы, сынок!
— А разве сейчас до них? Бардуаги подождут!
— Нет, сынок, не подождут! Они едут с нами, они в нас! Я говорю не о тех бардуагах, к которым обращался твой покойный отец Цоры с чашей, наполненной ронгом[42]. Я говорю, о тех бардуагах, что ведут нас в бой, призывают к защите очага.
Тох заморгал длинными ресницами.
— Получается, что боги и бардуаги — это мы сами! — вырвалось у него.
— Да, без человека нет ни бога, ни демона. Человек сам себе друг и враг. На человека надо молиться как на бога и возвеличивать, когда он себе друг… Нана рассказывала тебе, как мы с твоим отцом бежали из неволи? — спросил неожиданно Еухор.
Тох молча кивнул.
От голых скал отскакивало эхо цокота копыт. Еухор поманил глазами Тоха. Теперь их кони почти соприкасались.
— Бороться с такими, как Тохтамыш, трудно, а в неволе еще и солнце песчаной пустыни, и плеть надзирателя. И боги, воздвигнутые руками таких рабов, как мы с твоим отцом Цоры!
— Ты сказал — боги?
— Да, боги! Бывало, крутим мы с твоим отцом колесо, шагаем по кругу с кандалами на ногах, а надсмотрщик хлещет плетью по голым спинам… При каждом ударе Цоры со смехом показывает пальцем на бога, что веками молчал в пустыне Мисра: «Еухор, посмотри-ка на бога, как у него от злорадства сияет лицо!.. Его хохот аж раздирает мне душу… Это он заставляет рабов веками крутить проклятое колесо. Слушай, каким громовым голосом он хохочет!»
— Так зачем же тогда их высекать из дерева или на камне? — хлестнул коня Тох.
— Все это ему мерещилось. Никакого сфинкса он не видел. И хохота не слыхал. Это хлыст надсмотрщика свистел над ним. Я клал Цоры животом на перекладину крутящегося колеса, умолял: «Не гляди на надсмотрщика, старайся не слушать свист хлыста! Смотри в мою сторону, и тогда ты увидишь, что у бога совсем другое лицо».
— И что же?
— Мне казалось почему-то, что другое лицо мисрского бога Цоры может увидеть только через меня, что спасти его от наваждения могут только я. Когда я поворачивался к Цоры, повисшему на колесе, то замечал, как оживали его померкшие глаза. «Ты прав, Еухор!.. Я вижу другое лицо мисрского бога… Еухор, это лицо сияет не злорадством, а плачет вместе с нами… Смотри, Еухор, это же лицо благодетеля, лицо спасителя!»
— Как ты сказал?
— Это сказал не я, а твой отец: в трудную минуту нужно видеть не лицо бога, жаждущего человеческой крови, а человека с лицом спасителя.
— Скажи-ка, вождь!.. Разве мастера из старого Мисра не думали об этом?
— Думали и создавали многоликих богов.
— А зачем многоликих? Вся беда была от многоликости этих богов?..
— Да, сынок. Но кто скажет, что сама жизнь и род людской тоже не многолики? Может ли мастер создавать что-нибудь кроме того, что есть?
— Не может, но он должен стремиться к созданию того, чего нет, но должно быть в будущем!
Еухор дернул уздечку своего коня и чуть заметно улыбнулся: «Молодец, сынок, ты не только познал ремесло воина, ты и думать научился!»
Клин растянувшейся дружины вонзился в рассеченную теснину. Из гущи дремучих туч высунулась ослепительным лбом вершина Айдай-хох. Там, ниже, над галькой Терека, кружились стаи ворон и коршунов. Тох знал, что под стаями каркающих птиц по пятам Еухора движутся отряды Тохтамыша.
«Хан Тохтамыш — это одно лицо многоликого бога, а Еухор — другое… Где же место этим птицам, почуявшим войну и запах трупов?»
— Вождь! Тохтамыш несколько раз вызывал тебя в Бату-сарай. Ты не явился к нему, и он постарался накинуть на тебя аркан. Сейчас он мог бы ударить нам в спину, но почему-то идет на расстоянии!..
— Пока идет, но скоро повернет обратно.
— Как… повернет?
— Тохтамыш не дурак. Он знает, что на земле появился человек, которого не насытить тем, чем насыщался он сам. За аланским вождем и ему тоже невыгодно гоняться. Хромого льва не удержать нигде, кроме Дайрана, но Дайран у нас в руках. Мы не подпустим к нему на полет камня, выпущенного из пращи. — Еухор потряс в воздухе сжатым кулаком. — Я знаю, что хан предпочитает сейчас пить кумыс с аланским вождем, чтобы одурманить его сладкими, как шербет, словами и втиснуться вместе с ним в Дайран. Но мы не отдадим Дайран ни тому, ни другому! Не отдадим! Здесь порог нашей жизни, дальше ни шагу! Тох, сынок, созови-ка всех вождей на ныхас!
Отрешенный взгляд Еухора скользил по окаменевшим лицам вождей Уаллагира, Кобана, Куртата, Дигории, Нузала. «Вы ведь знаете, что из мисрского плена я вернулся заикой и, когда волнуюсь, заикаюсь сильнее. Поймите меня без слов и не заставляйте мучиться».