Тох встал, ударом топора выбил из пня большую щепку, и по его застывшим жилам потекла теплота. Он исступленно бил топором чурбан и не замечал открытых дверей, через которые можно выйти на свободу. «Это поле боя, брат мой! Это поле боя, брат мой!» — повторял он шепотом при каждом ударе топора. «Сынок, помни, — говорил некогда Еухор, — в тебе живут души аланского воина и аланского мастера, их нужно одинаково беречь!»
Если душа воина Тоха уже убита под Дзулатом, то ради чего беречь душу мастера? Чтобы извлечь из дерева образ убийцы, ненавистный образ покорителя вселенной? Увековечить очертания плосколицего человека, припавшего к груди пронзенного копьем коня?
А воля воина?
Она теперь не нужна ему, ее не стало с тех пор, как шею аланского воина по имени Тох обвила петля, брошенная туркменским всадником.
Он неистово долбил сухой чурбан, щепки брызгами ударяли о стену.
— Не уйду, не уйду! Не уйду, пока не порадую покорителя вселенной двойником!
Он не знал, сколько времени прошло из тех семи дней, которые отпустил ему Тимур. Тох прекращал работу с наступлением темноты. Он замечал ее лишь тогда, когда стража со скрипом закрывала двери. Сколько раз они открывались и закрывались?
В темноте он мог только гладить кончиками пальцев грубо оструганное дерево, которое постепенно превращалось в фигуру коня. Он искал рядом человека с плоским клинообразным лицом… От соприкосновения с ним застывала кровь в жилах. «Неужели и здесь он сильнее меня?» От этой мысли мастеру казалось, что он летит в бездну, как пушинка. «Кого же призвать на помощь? Кого призвать на помощь? Его, только его, спасителя аланов! Того, кто замахнулся мечом в пять армаринов, одним ударом рассек пополам и коня, и человека с плоским лицом… Это же Еухор, Еухор!» — ликовал Тох.
Солнце вкатилось прямо в открытые двери, темница наполнилась светом, но свет был бессилен разомкнуть душу мастера.
Тох отер рукавом чекменя пот с лица, оглядел свое творение, ручкой ножа смерил длину двух фигур — вздыбленного коня и плосколицего всадника.
«В семь раз меньше одна другой!.. Ничего, потом подгоню…» Вечерело. В сгущавшемся вечернем сумраке деревянные фигуры двоились, теряли очертания. Радостное чувство мастера сжигала месть. Он подтащил к иссякающему свету незаконченные фигуры, но тут же с холодным скрипом захлопнулась дверь. И он снова был стиснут тьмой. Она перехватила ему дыхание. У него отняли свет, не дали взглянуть на его творение. Тох выпрямился, подступил к железной двери с поднятыми кулаками.
— Эй, Тимур! Ты напрасно держишь меня под замком! Я не уйду отсюда, пока не заставлю тебя взглянуть на двойника!
Тох вспоминал тот день, когда нана оплакивала отца, укоряла мужа в том, что он ушел в мир предков, не вручив единственному сыну свое боевое оружие. Еухор тогда стоял в отдалении, он даже не успел снять доспехи. Тох подошел к побратиму своего отца и незаметно встал рядом. Еухор не рыдал, не проливал слез, но Тох слышал, как на нем тихо дрожали и позванивали пластинки его чешуйчатого панциря. И тогда Тох понял: хоть и ушел отец в мир предков, не вручив сыну оружия, но у него остался побратим, которого обычай обязывает совершить обряд, не удавшийся ему самому.
Признает ли вождь аланов в Тохе достойного наследника боевого оружия Цоры? Аланский мужчина передает его по наследству только достойному! «Повремени, сынок, ты пока и клинок не можешь вынуть из ножен!» — одернул тогда его Еухор.
Однажды вечером, перед праздником святого Уастырджи, как раз к годовщине смерти Цоры, к ним в гости пришли Еухор и еще двое мужчин. Они были в доспехах, железные ноговицы и шлемы поблескивали при мерцающем огне. Тох принес гостям треножники, но они не сели, а встали вокруг очага, как каменные изваяния. Суровый, неприступный вид старых воинов словно заворожил юношу. Он молча ждал распоряжений старших. Нана принесла осиротевшие доспехи мужа, с благоговением положила на фынг остроконечный шлем, пластинчатый панцирь, который Цоры шутя называл «панцирем Церекка» — мифического кузнеца, булатный меч длиной в три армарина, лук, колчан со стрелами, посеребренный кинжал с поясом, копье длиной в пять армаринов, пращу, аркан и полный мелких вещиц бархатный кисет, расшитый аланским орнаментом. Еухор извлек из ножей длинный меч, поднес жало клинка к надочажной цепи и, трижды нежно ударив ее, произнес приглушенным басом: «О Сафа, да будут слышны тебе голоса молящихся мужчин! Ушел доблестный Цоры из жизни, осиротел его очаг, не осталось после его в хадзаре мужчины, достойного носить имя косаря и воина. Три года не имел очаг хозяина, три года молчал его меч в ножнах. Теперь подошло время единственному сыну Цоры — Тоху — именоваться аланским воином и хозяином отцовского очага. О Сафа, услышь нашу мольбу! Поручи сыну доблестного Цоры отцовский очаг, и он с честью будет охранять его святыню. О Уастырджи, храни молодого аланского воина в бою». Потом он подозвал Тоха, облачил его в отцовские доспехи и заставил также трижды постучать мечом по надочажной цепи, повторяя: «Храни, Сафа, храни, Сафа, храни, Сафа!»