— Дайте свет покорителю мира! — крикнул Тох.
Стража расступилась, но свет не падал на фигурку коня и человека.
— Нет света, значит, не будет правды! — сказал Тох.
Произнести слово без повеления кагана считалось кощунством, но здесь, в этой темнице с каменными стенами, повелевал не Тимур, а мастер.
— Надо подойти к свету! — потребовал Тох.
Двое бахадуров, отделившихся от живой стены, пали перед Тимуром на колени и целовали землю до тех пор, пока хромец ногой не дотронулся до их голов. Они, согнувшись, подошли к изваянию, подняли его с благоговением, вынесли во двор и поставили на место, указанное Тимуром. Вывели и мастера в проржавевших кандалах, пробывшего в темнице столько долгих дней…
О боже! О святой Уастырджи! О бардуаги высоких гор! Как хорошо смотреть на чистое небо, пока белизна вечно заснеженных гор не ударит в глаза и не хлынут слезы! Стой, не двигайся, не покачнись даже, если перед тобою откроется необъятная синева и мир закружится, как жернов. Ты в кандалах, для тебя недосягаемы и синь неба, и вечная белизна высоких гор, но ты знаешь, что ни с приходом великого хромца, ни с твоей смертью не потемнеют те краски, которые ты называешь цветами жизни. Стой, не падай, не закрывай глаз, если даже увидишь над собой в воздухе черные пятна и поймешь, что это стая ворон ищет тебя…
Тимур тоже пребывал в забытье своих мыслей. Он буркнул что-то под нос. Толмач перевел:
— Кажется, я пришел в тот момент, когда ты можешь кинуться на меня с топором…
Тох оставил его слова без ответа. Тимур приблизился к изваянию, погладил ровную спину, широкие бедра и распущенный хвост коня. Заглянул в живые глаза, посмотрел на искривленный от боли рот животного. На него дохнуло дикой, необузданной, родной стихией. Тимур улыбнулся. Он ощупывал жадными пальцами изящные ноги, неподкованные копыта и каждую жилку на изогнутой шее, в которых чувствовал жаркое клокотание крови. В глазах великого полководца вспыхивала звериная радость. Чуть нагнувшись, он засунул левую руку в пах вздыбленного коня, правой погладил круп и, припав щекой к гладкому бедру, захихикал. Но рука скользнула вперед, к груди, пальцы запрыгали на округлости человеческой головы, и он застыл как зачарованный. Зрачки его расширились, когда он увидел кровь, бьющую из раны, и губы, припавшие к ней. Его поразила ненасытная страсть в глазах человеческой фигуры. Он вдруг почувствовал себя раздвоенным, будто этот аланский воин и мастер одним ударом топора рассек его пополам и поставил обе половины друг против друга, чтоб они шарились одна у другой в душе, отыскивая там пороки, о которых пока не знал мир. И еще ему показалось, что пленный распорол все его жилы, вывернул наизнанку сердце и заглянул в его душу, выставив на созерцание все великие из великих тайны. «О собака, ты заглянул туда, куда не смеет бросить взгляд даже всемогущий аллах! Ты раздвоил человека, перед которым весь мир пал ниц, чтобы он смеялся над самим собой!»
Тимур не отрывал глаз от своего двойника, у него раздулись ноздри и перекосилась челюсть. Он умел сдерживать в себе волнение, но на этот раз оно вылилось наружу. В раскосых глазах забегали зрачки. Он пробормотал:
— Мастер, тебя удивил приход безоружного повелителя мира?..
— Меня удивило не это…
— А что же?
— То, что ты не четвертовал или не посадил меня на кол, а пощадил ради дела, которое не под силу рабу.
— Раб должен забыть о своем положении, если он предвидит, во что может обойтись его упрямство другим. Ты — сильный бахадур и мудрый мастер. Ты, наверное, успел подумать об этом!
— Успел подумать! — голос Тоха дрогнул. — Сколько дней я нахожусь здесь?
— Пять.
— А ведь мне дано семь дней!
— Да, но в твоем творении уже есть то, что должен был вложить в него мастер…
— Это может решить только глаз мастера!..
Тимур подал знак страже, чтобы упрямца увели, но Тох вскинул топор:
— Прочь! Ты еще подождешь немного! Хоть ты и великий мастер убивать, но убить мой замысел тебе не под силу!
Стража отступила. Тимур на мгновение замешкался.
— У меня есть внук, его зовут Улугбек… Он любит разговаривать со звездами. Я слышал, как он сказал: настоящий мастер никогда не убивает: уничтожить то, что питает мысли мастера, равносильно самоубийству. Я вижу, аллах не лишил тебя ума, и ты не позволишь себе замахнуться топором прежде, чем аллах успеет насытить твои мысли.