В «Уроке немецкого», как и в других своих романах, Ленц не дает широкого социального спектра. Страх, гнев, боль, бессилие, отчаяние, тупая жестокость того времени сосредоточиваются у него на узком пространстве — они воплощены в отношениях двух бывших друзей, ставших врагами. Но эти отношения имеют привычный у Ленца «модельный» характер. За расколом друзей откровенно просвечивает раскол Германии, издавна поражающей мир соединением высочайшей духовной культуры и самой грубой военщины, демократии и диктатуры, свободы и насилия. Пруссаческую, тупо марширующую, слепо и педантично выполняющую любой приказ начальства Германию воплощает полицейский Оле Йепсен.
Другую, духовно раскованную, истинно демократическую, устремленную к высоким гуманным идеалам Германию — художник Макс Людвиг Нансен.
«Урок немецкого», если считать вместе с переводами на другие языки, удостоился по статистике самого большого тиража среди произведений послевоенной западноевропейской литературы. Серьезность и глубина нравственной проблематики, решенной выразительными художественными средствами (важнейшим из которых стало описание внешности, обнажающее — как это делает кисть подлинного художника — глубинную суть образа), сделали имя Ленца одним из самых авторитетных среди западногерманских писателей. Но большая слава — это и большая ответственность. После «Урока немецкого» каждое новое произведение Ленца было «обречено» на самое пристальное и пристрастное внимание.
Долгое время Ленц избирал для своих произведений экзотический или «никакой», чисто условный ландшафт: он был сосредоточен на моральной проблематике в ее «общечеловеческом» аспекте. В 1973 году, вскоре после выхода романа «Живой пример», он, беседуя с журналистами, уже охотно признал себя «почвенником» — в смысле приверженности к определенному месту действия: «То, что имеет непреходящее значение, возникло на ограниченном пространстве: Дублин, Джефферсон, четырнадцать районов Рима, Гюллен, Санкт-Петербург, Берлин — Александерплац — мировая литература обязана своим происхождением конкретному месту, предполагает близость к нему, обозримую топографию».
Топография двух последних романов Ленца обозрима в пределах нижнего течения Эльбы — от Гамбурга до Северного моря. Особое место в творчестве Ленца заняла его новая избранная им родина — город Гамбург. Образ «открытого, вольного города Гамбурга, знающего во всем меру: и в мудрости, и в мечтах, и в преклонении, и в жалости», возникает начиная с конца 50–х годов во многих рассказах Ленца. Жителям старинного города он посвятил свой изящный, отточенный по словарю и ритму очерк «Люди Гамбурга» (1969), изданный отдельной книжкой. Но лишь после появления двух последних романов Ленца слова «Гамбург» и «Эльба» могут быть окончательно внесены на карту литературы, ибо они неразрывно ассоциируются теперь с именем писателя, их восславившего. Помимо топографии, новый роман Ленца связывает с предыдущим еще то формальное обстоятельство, что он также построен на вставных новеллах-сочинениях.
На этом, пожалуй, сходство исчерпывается. В посвященном современности «Живом примере» отсутствуют ясные идейно-психологические очертания «Урока немецкого»; в романе царит неожиданный для Ленца сарказм, а возникавшая прежде на обочине повествования (роман «Городские толки» и др.) проблема «трудностей пишущего правду» (решавшаяся, как правило, вручением авторских прерогатив какому-либо персонажу) становится здесь одной из ведущих; каждая рассказанная в романе история — а роман соткан из различных историй — подвергается затем многократному, нередко взаимоисключающему толкованию; «правда», истинная суть изложенной «новеллы» в этих толкованиях неизбежно релятивируется, исчезает за частоколом интерпретаций. Если в «Уроке немецкого» рассказ Зигги комментировал один Макенрот, пишущий диссертацию психолог, привлеченный автором для выразительного контраста живой жизни и сухой теории («хрестоматийная» немецкая тема), то здесь комментарий троекратно умножен, так что все произведение кажется возникшим на стыке литературы и литературной критики. В новом своем романе Ленц, таким образом, обнаруживает тенденции к самотолкованию (затушевывающему подчас собственную позицию) — тенденции, ярко выраженные в современной немецкоязычной прозе (например, в творчестве Фриша).