Так примерно он и воевал. Люди во взводе, кстати, были очень приличные. Славка тот же, даром что москвич. Славка был человек толстый, добродушный, призвался в двадцать четыре, не сумел откосить. Уже был женат, и перед самым призывом жена родила, но его все равно забрали. А говорят — Москва, Москва. Славка тащил Кира на себе десять километров: ну, не тащил, а волок, — но если б тащил, ногу все равно бы отняли. А так она волочилась по снегу, но это уже роли не играло. Там кость была раздроблена в труху. Кир отрубился, а Славка тащил, и Олег тащил. Если бы всей стране пришлось с кем-нибудь воевать, то процентов тридцать населения получили бы шанс стать приличными людьми. Научились бы понимать простые вещи. Обзавелись бы полезными навыками.
Вообще большая война бы не помешала. Даже на малой, да с таким начальством, да без жратвы практически, — Кир встречал много совсем не гнилого народу. Гнилье было, да, и много. Тот же Пахом в госпитале. Но это в госпитале, а у себя там под Ханкалой — хер его знает, как он воевал. То и было обидно, что на гражданке очень быстро все истратится, люди станут как люди, обычные мешки с говном. Кир поэтому и остался, и довоевал бы свой год, и привез бы деньги. А может, он и еще остался бы. Хотя война вроде шла на убыль, и после года Кир, скорей всего, поехал бы домой.
Это было бы весной.
Ранило его в феврале.
Что отрезали ногу, он сначала не поверил. Шевелиться было тяжело, и он не мог откинуть одеяло. Никто ему ничего не говорил. Потом началась боль, три дня он в нее проваливался, терял сознание, выплывал ненадолго, все было красное, от антибиотиков голова мутилась окончательно, лежал как обдолбанный. Оказалось, что ампутация — это не просто ногу отрезать. Это перестройка всего организма, объяснял хирург, подполковник, нормальный, в принципе, мужик. Он ему долго объяснял, что спасти ногу было нельзя; специально приходил, сидел, разговаривал. Один раз прислали психолога. Психолог, видимо, боялся, что Кир в госпитале наложит на себя руки и испортит им показатели. Кир не для того выжил, чтобы накладывать на себя руки, и Игорь с Никичем не для того его прикрывали, и Славка с Олегом тащили не для того. Кроме всего прочего, при нем было письмо ротного, оно было у него в шапке, Кир про него помнил и потребовал, чтобы принесли из кладовки. Подполковник распорядился, письмо принесли, Кир держал его в тумбе.
Долеживал он в палате на двенадцать пацанов, почти все с царапинами, только у Серого было челюстное ранение, и он не мог ни курить, ни говорить. Когда сняли шины, он в первый же день накурился до того, что чуть не потерял сознание прямо в курилке, и Оля на него орала. А наговорился он до того, что в обморок чуть не попадали остальные. Оказывается, он помнил все разговоры, которые велись в палате и про которые все давно забыли. А он помнил, потому что по нескольким поводам у него имелось что сказать. И вот он теперь все это задним числом говорил. Пахом, а помнишь, ты рассказывал, как бабу драл и отец пришел, генерал? Это что, у нас было, что младшая сестра пришла, шестнадцать лет, и там такое у них было… А помнишь, Лех, анекдот ты рассказывал про слона? Блядь, я знаю другой, как слон обосрался…
И сам хохотал. Наверное, он уже не верил, что будет разговаривать. Месяц молчал. Говорят, были монахи, что всю жизнь молчали. Кир их мог понять: чего говорить-то? Тем более что и говорили в основном про то, как хотели бы засадить Оле.
Эти разговоры особенно бесили Кира потому, что Олю он бы и сам, да. Оля была человек. У себя дома Кир таких баб не видел. С Таней ее было не сравнить. Он вообще много чего теперь понимал про Таню, да и помнилась она, если честно, уже как бы сквозь сон. Оля была из Ростова, но на обычных ростовчанок не похожа: не смуглая, не черноволосая и без противной южной пухлости. И не красилась. И без маникюра, естественно, потому что какой маникюр у медсестры? Разговаривала она со всеми одинаково — резко и быстро. Лет ей было двадцать, она училась на вечернем на врача. Кир иногда думал, что у них все могло бы быть, а потом вспоминал про ногу и понимал, что ничего не будет. Не потому, что не получится, — все получится, ногу отрезали чуть ниже колена, ему двадцать один, мысли про баб начали приходить сразу, едва температура упала. А потому, что Оля будет жалеть, а из жалости ему ничего не надо.
Пахом говорил про Олю гадости ежедневно, с особым цинизмом. Объяснялось это тем, что Пахом был смакователь, любитель вкусного, и о бабах говорил со смаком, облизываясь. Ел он жадно и много. Таких людей, как Пахом, никогда не ранило, с ними вообще ничего не случалось, это была редчайшая случайность, что его зацепило. И зацепило-то едва. К нему приезжал отец, привез гитару. Пахом исполнял множество песен, память была лошадиная, — всего Розенбаума, кучу шансона с одноименного радио и даже что-то из старого кино. Пел он необычайно противным, гнусавым голосом, словно еще и издевался над тем, что пел. Кир не любил шансона вообще, а пахомовского в особенности. Иногда он тихо просил его заткнуться, и Пахом затыкался, потому что Кир был без ноги и пацаны уважали его причуды.