Без ноги. Это же на всю жизнь. Пахом затыкался ненадолго и начинал трындеть снова. Его опыт по женской части был огромен. То есть это так выглядело. Все бабы как одна были у него модельной внешности. «У нее ноги, как у меня руки», — говорил он о них. Все они виртуозно делали минет. Пахом говорил — миньет. Пахому нравилось драть их в жопу, о жопе он мог говорить долго. Олина жопа интересовала его не шутя. Он долго подначивал Жеку — бедного, тихого, задроченного Жеку, питерца, куда он вообще поперся воевать, — чтобы Жека пошел к Оле ночью, в ее дежурство, и она ему даст непременно, потому что дает всем.
— Олю все отделение прет, я тебе точно говорю. Вся хирургия и частично терапия.
— Да ладно, — не верил Жека.
— Бля буду. Ты посмотри на нее, у нее глаза блядские. Ты видал, как она на Кира смотрела, когда он после перевязки пришел? Я тебе точно говорю, она за хуй держала его.
— Кончай, Пахом, — спокойно сказал Кир.
Жека смущался. В палате не было первогодков, все либо по второму году, либо сверхсрочники. Особо приколоться не над кем, а потому прикалывались над Жекой, но беззлобно.
— Жека, у тебя баба есть дома?
— Есть. Света.
— Ждет, как думаешь?
— Пишет…
— Жениться-то будешь? А то останься с Олей, ей небось надоело тут. В Питер увезешь, хули. Она хоть людей увидит.
Однажды ночью Жека не выдержал и пошел к Оле. Киру он потом рассказал, как все было, но Пахому наврал, что было отлично. Пахом, кажется, не поверил, хотя охотно повторял:
— Да она со всеми. Она вон даже этому дала. Жеке.
Жека взял у Кира одеколон — не для храбрости, для запаха, — долго мялся перед ординаторской, наконец зашел и сказал Оле, что у него болит шрам. Оля посмотрела на него спокойными серыми глазами, поправила халат, который у нее во сне слегка задрался, и сказала, чтобы он не ебал мозги. У Оли хорошо было это поставлено, она умела осадить. Жека настолько обалдел, что застыл на месте.
— На поправку идешь, — снисходительно сказала Оля. — Иди давай отсюда. Шрам у него.
И Жека пошел.
С Пахомом Кир стыкнулся по-серьезному только один раз. Обмывали орден Мужества, который пришел Сереге. Серега боялся пить водку, потому что во рту у него ничего еще толком не зажило, но глотнуть один раз — из стакана с орденом — его заставили. Бутылку и закусь было легко пронести на территорию госпиталя — в заборе было две дыры, и к раненым свободно проникало любое бухло, а также соленые помидорки и рыбные консервы. В госпитале кормили хреново. Сытней, чем на войне, но тоже, видно, тырили кто во что горазд. Готовили невкусно и без любви. Иногда Кир скучал по материнской готовке, по пельменям, которые вместе лепили дома, — но он запретил себе вспоминать дом в тот самый миг, как их призывная команда в грязной плацкарте отвалила от перрона. Если у тебя один дом в голове — какой ты солдат? Сны, конечно, привязывались, но тут уж не запретишь.
Серега от одного глотка немедленно захмелел, потому что был еще слабый. Сначала он рассказал анекдот, который рассказывал уже три раза, а потом стал просить Пахома спеть. Пахом спел что-то невыносимое про свою прекрасную артиллерию. Он хвалился, что однажды накрыл выстрелом дом, в котором, ты понял, сидело пять полевых командиров. Пять! Его давно должны были к герою представить, но замотали.
— Да знаю я ваших пушкарей, — сказал Кир. — На одно попадание десять мимо. Вообще пьяные все.
Пахом хотел завестись, но одумался. Он чувствовал, что хоть Кир и без ноги и пожиже сложением, но если захочет, то наваляет ему сильно. В Кире была злость, его и по первому году никто не трогал. Пахом решил доебывать его иначе, на словах. Тут он брал верх, потому что болтлив был неимоверно, и болтлив пакостливо.
— Ты чего такой злой, Кир? — балагурит он. — Не с той ноги встал?
В палате не принято было церемониться, все свои, могли и горбатого по горбу.