— Ну, как там в Америках? — спросил он. — Баню топят?
— Ты пошуруй в баре, Натаныч, пока я разденусь, — сказал Андрей.
Натаныч пошуровал, закусил старой конфетой, погулял вокруг коробки с наклейкой «Тошиба» и не выдержал, крикнул через дверь в ванную комнату:
— Телевизор смотрел, конечно? В курсе, что у нас творится?
— В курсе, — ответил Андрей, не открывая. — Ты почту мою брал? Будь другом, смотайся за ней, а потом пропустим по смирновской.
Сосед исчез. Растопчин вышел из ванной, вытирая мокрые шею и спину. В кухне на подоконнике белели в вазе гвоздики. О, Ленка была, хлеба принесла, в хате прибрала, включила холодильник — что в нем? Две бутылки пива, банка сметаны, сыр в бумажечке. Кусок граммов на триста. Этот московский сыр Андрея прямо-таки растрогал. Он взглянул на часы — Ленка на работе и, верно, ждет звонка. Сидит считает, небось, — самолет опоздал на три часа, да вещи получить, да таможню пройти, плюс время в очереди за такси, дорога из аэропорта… Любил ли Растопчин Елену? Любил наряжать, подкармливать вкусненьким, наблюдая, как искренне радуется она платью, браслету, конфетам. Надо бы ананас из сумки в холодильник переложить, сообразил он. Хотя и в доме не жарко. Отопительный сезон еще не начался. Андрей стянул с плеча, влажное полотенце и побрел к шифоньеру за домашней рубашкой. Даже землетрясение меня сегодня из хаты не выгонит, решил Растопчин. Он позвонил Елене, поблагодарил за цветы, позвал на вечер к себе.
— Кто-нибудь еще будет?
— Нет, — пообещал Андрей.
— Вспоминал меня хоть иногда? — спросила Елена. — Ни одной телеграммы, ни одного звонка…
— Я тебе письмо написал, — сказал Андрей. — Должно быть, не дошло пока.
— Ты меня еще любишь? — вздохнула она, помолчав. — Андрюшенька, только честно.
— Очень, — привычно солгал он. — Нигде не задерживайся, жду тебя с нетерпением.
— Если голоден, загляни в холодильник, — не унималась Елена. — На перекус тебе хватит, а я с собой телятины привезу. С утра успела на рынок смотаться. Продержишься на сметане? Не напивайся без меня, в ясные очи твои хочу успеть посмотреть. Извелась, я, Андрей, тревожно как-то все было. И то уже мерещилось, а вдруг не захочется тебе в эту нашу кутерьму возвращаться? Или баба какая заморская приворожит.
— Это ведь сумасшедшие деньги, телятина с базара. На какие шиши роскошествуешь? — пожурил Елену Растопчин. — От детей отрываешь? Здоровы они, кстати?
— Да, и спрашивают про дядю Андрея. Я им сказала, что ты в Америке.
У двадцатипятилетней Елены было две дочки-близняшки. Они ходили в первый класс. Все трое жили у родителей Елены, в большой мрачноватой квартире (бывшей коммуналке) неподалеку от Чистых прудов. За девочками присматривала бабушка, которую язык не поворачивался так назвать. «Девушка, вы последняя?» — до сих пор обращались к ней в очередях. Родители Елены терпели Андрея как наименьшее из зол. Они не смели настаивать на его законном браке с их дочерью, но всегда подчеркивали, отчего не настаивают — да уж к чему вам такой довесок к Леночке, Андрей Павлович! Растопчин краснел, норовил поскорее ускользнуть от хлебосольных хозяев, от семейного стола.