Еще несколько лет назад (при том, что отношения Растопчина с родителями Елены в ту пору сильно осложнились). Андрей был вполне доволен и жизнью, и собой. Перспектив, захватывающих дух, он, конечно, и тогда уже не строил, но и сдавать завоеванные в обществе позиции не намеревался. К высоким постам в Союзе архитекторов Растопчин не стремился, однако, членом в Правлении состоял. Заказами его не обделяли, да и постоянный приработок от преподавательской «деятельности» оказывался достаточно весомым. Как архитектор Растопчин специализировался на малых формах, но, если перепадал заказ на добротный особняк, мог с блеском выполнить и его. Когда подули перестроечные ветры, Растопчин стал «выездным». Надумал сколотить небольшой капиталец, не мытьем, так катаньем добиться разрешения на покупку завалящей халупки где-нибудь под Анапой, (сохранив за собой квартиру в столице), немного поколдовать над этой халупкой, превратить ее в «Приют холостяка» и — лето на Черном море, зима в Москве, месячишко-другой в штатах, если пригласят, пару недель круизных «римских каникул», если подвернется путевка… Налаженный быт, стабильный заработок, упорядоченная смена впечатлений — что еще нужно человеку, который готовится разменять пятый десяток лет? Естественно, если он не бизнесмен, к примеру, или депутат, а тихий обыватель. Планам Растопчина не суждено было сбыться, по крайней мере в срок.
Почва уходила из-под ног обывателя. Рохлям, не умеющим плавать, Общество Равных Возможностей предоставляло уникальный шанс наловить в мутной воде перемен свой садок золотых рыбок. Впрочем, ловить или не ловить — личное дело каждого, на дворе стояла свобода, и было ее там, как говорится, выше крыши. Понятно, купаться в этой свободе, в этом бодрящем, с ледком и воронками, весеннем половодье приходилось всем без исключения. Растопчин не любил ни массовых заплывов, ни принудительного закаливания и попытался выйти сухим из воды — смыло бережок, смыло. Воронье, облепившее торчащие из воды верхушки деревьев, громким карканьем провозглашало очередную новую эру, а также здравицу за племя победителей. Домик под Анапой стал Андрею недоступен, как обычному смертному Китеж-Град. Рядом бушевал Кавказ, эмоции горцев перехлестывали через горные хребты. Недостаток элементарных вещей, спичек, лампочек, бензина доводил до бешенства даже флегматиков. За считанные годы все, что напоминало о комфорте, вздорожало в тысячу раз. Время летело стремительно, кошмарно, а кошмары, снящиеся обывателю, были в чем-то сродни страшной яви сталинских тридцатых, когда, засыпая в мягкой постели, ни в чем не повинный человек держал в подсознании — ты запросто можешь очнуться утром на голых нарах.
— Откуда что берется? — целовала Елена Андрея под утро. — Как съездишь в Америку, так пусть не десять, но пять лет сбрасываешь уж точно.
— Четыре поездки, двадцать лет долой, — посчитал Андрей. — Пацан! С кем ты связалась, Ленка?
— Не волнуйся. Приезжаешь — словно после ванны молодости, но потом стареешь здесь за год, как при нормальной жизни состарился бы за три.
— Но к тебе это не относится, — сказал Андрей.
— Через десять лет, когда мои дочечки вырастут, мне будет тридцать пять, сказала Елена. — Баба ягодка опять, — усмехнулась она. — Как ты думаешь, мы продержимся вместе так долго?
Снова она за свое, с грустью отметил Растопчин. Если загробный мир не существует, если посмертного наказания за грехи не последует, то к чему делать людям добро в ущерб себе?
— Через три часа тебе вставать, — напомнил Андрей.
— Не думай обо мне, — прошептала Елена, — не сдерживай себя, не смотри на часы, родной.
Глаза у нее слипаются, удивлялся Растопчин, веки она уже не в силах приподнять, спать хочет смертельно, а твердит упрямо: «не думай…» Жертва за жертвой. Зачем? Или нет, на то и жертва, бескорыстная жертва, чтобы нельзя было к ней подступиться с таким вот «зачем?» Любит, что ли?
Он был намеренно груб с ней, но она боролась не с ним, а обволакивающим ее сном. Рассветало. Андрей оставил Елену в покое, он чувствовал нечто вроде «угрызений совести». В детстве Растопчин много читал о людях, жаждущих не то чтобы посмертной славы, но долгой и доброй памяти о себе. С верой в такую память шли на смерть и герои, и девочки, обжегшиеся на первой любви — ты еще вспомнишь меня, неприметную, локти будешь кусать, да меня не вернуть… Даже самая теплая память не согреет могильные кости, подумал Растоичин. К чему тогда жертвовать собой? Одно дело — подарки, пусть даже роскошные, другое — до конца дней своих тянуть на горбу семью из четырех человек. Никаких угрызений, решил Андрей. Коготок увяз — всей птичке пропасть. А мне летать охота, зевнул он и потянулся к стакану. Да, я — толстокожий безнравственный тип, который и шагу не ступит, если не ущучит выгоду, подзуживал Растопчин свою совесть, и что с того? Растопчин прислушался. Было тихо. Пиво что-то проурчало в животе и тут же смолкло. Елена спала, подложив под голову не подушку, а скомканный край пододеяльника. Право, ты не в обиде на меня, душа моя, пробормотал Андрей — ни одной стрункой души не откликнулась. Безнравственный так безнравственный. Действительно, что с того? Под окном прошел ранний трамвай. Возле шторы дрогнул воздух. Жизнь входила в привычную колею. На бронзе карниза проступали пятна засохшей известки. В широкое кресло были свалены подарки Растопчина Елене, ее девочкам и родителям — рубашки, платье, игрушки, свитер, плэйеры, банки с растворимыми чаем и кофе, дисковый проигрыватель, колготки, разные мелочи. Наконец-то Растопчин понял, что приехал домой. Лживый и полупьяный, толстокожий или не очень — не суть важно, он — дома. Андрей переложил голову Елены на подушку, подзавел будильник и неожиданно для себя расстроился из-за того, что не выучил за целую жизнь ни одной молитвы, даже самой коротенькой.