* * *
– Нина, ваши книги выходят в центральных издательствах, переведены на иностранные языки. Но около 20 лет назад вы начали писать картины. Для чего вам, состоявшемуся уже писателю, понадобилась ещё и живопись?
– У меня была приёмная дочь Наташа. Она была очень трудной – мы взяли её в шесть лет, и она совершенно не поддавалась никакому перевоспитанию. Она воровала, врала, дралась – это был кошмар. В первом классе она украла у соседки шоколадку. Гениальная учительница сказала, что поведёт её на рентген, и рентген всё покажет. Дети ей поверили, и Наташа созналась. Единственное, что её могло дисциплинировать – это рисование. Она хорошо рисовала, и мы её хвалили, а если не хвалили, то она понимала, что дело плохо и пора браться за ум. Я писала с ней вместе шесть лет.
Наташины картины пользовались большим успехом: ей дарили за них то пальто, то шубку, то шапку. В общем, девочка сама себя одевала, у неё уже была персональная выставка в Перми и персональная выставка в тогда единственном в СССР Доме детского творчества в Тбилиси. Эта выставка прошла с огромным успехом и должна была отправиться в Париж. В это время нам дали на Наташу комнату, и вдруг появилась её родная тётка, которую мы шесть лет не видели, и сказала Наташе, что купит ей джинсы. Тогда джинсы были, как сейчас «Мерседес», наверное. Наташа ушла.
(...)Я очень скучала без Наташи и без картин: мне казалось и темно, и скучно, я даже плакала. Потом я подумала: я ведь вместе с Наташей рисовала пальчиками! И решила тоже пальцами рисовать. Нет, сначала я рисовала кисточкой год или два, но получалось как-то слишком нежно, а жизнь-то трудная! Перестройка началась, было очень голодно. Я стала писать подушечками пальцев.
Мне казалось, что я свободу скидываю в картины. Могла писать по 40 в день! Слава, муж, мне говорил, что я с ума сойду или меня инсульт хватит, и я стала постепенно сокращать количество картин. Теперь я максимум 18 в день рисую, но в основном девять или десять. Стало хотеться сделать лучше, да и Слава постоянно критикует, заставляет переделывать. Всё время учусь.
– Для своих книг вы берёте сюжеты из реальности, у ваших героев почти всегда есть реальные прототипы. А как с картинами?
– Мы берём реальные истории, людей маскируем и добавляем юмора, подтекста, идей и ритма. В каждом рассказе всё своё – солнце, ветер, ход времени. Профессионалы – вот как один раз писать научились, так и всю жизнь пишут. А мы каждый рассказ пишем как дилетанты, каждый раз по-новому. Это не пироги, тут одного рецепта нет.
Для картин у меня примерно 500 сюжетов, из которых я делаю серии. Ангелы на моих картинах – не просто ангелы. Они спасают утёнка, котёнка, ребёнка, падающего с крыши, человека, попавшего в пожар. Ангелы бесконечны.
Вот корова. Она не совсем трагическая, но и не совсем слащавая. Это корова из моего детства, она меня постоянно на рогах носила и очень нервничала, когда я к ней приходила надушенная: в кино там шла, или на свидание, выливала на себя духи – так она даст полное ведро молока, потом ногой его оттопнет, меня на рога – и в лес. Но всё равно она нас молоком поила, давала нам сметану и масло. Мы её все обожали, нашу Милку.
Бабушек своих рисовала. Эти люди были лучше всех. Неграмотные были, я их обеих читать научила, когда в восьмом классе была. Ни во что их не ставила: мне тогда казалось, что я люблю только тех, кто читает Пастернака и Мандельштама. То, что они были лучше всех тех, кто читал Мандельштама во много раз, я поняла уже лет в 50. Потрясающие были люди: всех жалели, всех прощали, всех любили. Постоянно заботились обо мне: «Ниночка, не мой посуду, ещё успеешь намаяться». Таких людей больше нет. Я надеюсь, что теперь они понимают, как я их люблю, как думаю о них постоянно. А в юности не ценила – глупая была очень. Как стала человеком из такой идиотки, до сих пор не понимаю...(...)
– Наивный художник – это человек, не владеющий искусствоведческой теорией. Вы же – образованный культуролог, читали лекции «Как понимать искусство». И всё же выставляетесь в музее наивного искусства…
– Хоть это и наивные картины, но вот тут под Пикассо сделано, тут под Миро, тут под Ван Гога. Мне казалось, что я выражаю дух мирового искусства. Сын у меня приходит, видит картину и сразу говорит: «Мама, это Матисс!» Так оно и есть, я без влияния не могу, я же не какой-то там гений.