- Когда вы впервые почувствовали себя более зрелым человеком?
- Первый раз я почувствовала, какие ценности самые основные, когда приемная дочь уронила мою Соню насмерть с качелей. И в это время мимо шел человек (советский 1983 год, Белая Калитва, где не должно было быть такого человека, но он оказался), тренер по боксу, и он сделал ей искусственное дыхание. Спас. Сутки не было зрения. Шестилетняя Соня сутки была слепая, и никто не гарантировал, что зрение вернется. Я была так счастлива, что она жива! Пусть слепая. Я даже говорила: «Я выращу ее счастливой, выращу счастливой, пусть только будет жива…» Сейчас ей двадцать шесть.
- От кого в вас доброта и выносливость?
- Доброта, если она есть, от мамы. Любовь к свободе – от папы. Это все с детства. Горести через юмор – от бабушки, которая, когда мы с ней угорели, дым хлебала ложкой, чтобы меня насмешить, отвлечь от дурноты. Я же уже знала, что дым есть нельзя. Мне плохо, а она меня отвлекает – смешит. Очень многое – из детства. Но я была слишком прямая личность, не способная на терпимость, на понимание каждого, на восхищение и умение передать все, что есть в мире прекрасного. А прекрасно все! Кроме Гитлера и Сталина… Вообще, смотришь на человека и видишь: это в нем от рождения… В этом он еще преобразится… Сколько преображений вокруг! Вот Бунин. История, как Бунин и Чехов кидали камешки на берегу (знаете, да?). Бунин говорил: «Как прозрачна вода! Каждый камешек видно… (Я это у Маршака прочла – откуда он знает, неизвестно, но думаю, что не врет). И совсем другое – человеческая душа. Вот вы, Антон Павлович, можете догадаться, о чем я сейчас думаю?» Чехов сразу отвечает: «Вы думаете о том, кто будет платить за извозчика…» Бунин был прижимист. Но когда получил Нобелевскую премию, - ему писали эмигранты, незнакомые люди: «Помогите!» И он премию раздавал направо и налево, хотя можно было ее положить под проценты. Можно было на нее долго жить и не умирать от нищеты. Но Бунин под конец не стал прижиматься. То есть преображение возможно всегда.
Или – Астафьев. Был антисемит, а стал порядочным человеком.
В преображение надо верить. Разве я могла в пятнадцать лет что-нибудь из этого понимать? Ни-че-го. Возьмем политику. Я же думала только о своей свободе. А когда я училась на 5-м курсе, наши мальчики, мои однокурсники, пошли по политическому процессу. Вывесили листовки против введения войск в Чехословакию. Это у меня описано в повести «Любовь в резиновых перчатках». КГБ вычислило все: и мальчиков, и преподавателей, и место, где они собирались, - детский сад: там один из них работал сторожем. Только состав клея никак не могли вычислить. А это было малиновое варенье, которое кто-то взял из дома. Короче говоря, двоих посадили. Остальных притеснили – кого исключили, кого в стройбат… Был среди них и Толя Королев (который – «Голова Гоголя»), я с ним училась… Для меня же этот процесс был открытием новой, другой свободы. Солженицын, которого я боготворила, столько для меня тогда не сделал «Одним днем Ивана Денисовича», сколько эти мальчики. Солженицын – гений, и ему так вроде бы «положено». А мои ребята-однокурсники, с которыми мы вместе выпивали, и зачеты сдавали, и на картошку ездили, эти мои простые однокурсники, они - вот, пожалуйста, за общую свободу, да еще не за нашу, а за чехословацкую. Впрочем, и за нашу, конечно. Тут у меня глаза словно бы раскрылись. Я с тех пор больше сил стала отдавать этой так называемой «политической свободе». Самиздат… митинги…
- А вас потом не удивляло, что эти наши дивные мальчики часто становились компромиссными и буржуазными мужами?
- Нет, не удивляло и не изумляло. Иначе. Я об этом просто очень много думала и много написала. Те же «Резиновые перчатки». Они не понимают, чего я от всего от этого так страдаю. Тут напились недавно на вечере встречи, и один из прототипов этой повести говорит мне, что другой прототип его спросил: «Ну мы когда-нибудь эту суку повесим или нет?»
- Кого?
- Меня. Он, прототип постаревший, спрашивает: «Ты зачем нас так описала?» А я говорю: «Потому что меня это волнует до сих пор». (Моя подруга говорит, что надо было сказать: «Волнуешь ты меня, дорогой»). Очень многие испугались. Суд. Излом судьбы. Испугались – и перешли к иным, более осторожным формам. Но не мне судить. Я с ними вместе не боролась тогда за свободу. Я не пережила этот ужас испуга. Я не имею право их осуждать – имею право только волноваться, и вопрошать, и искать причины: что, почему, как? Ведь многие шли в диссидентское движение из амбиций, из соображений дружбы… Сложный процесс. А когда пришло время расплачиваться, не все были готовы.