Так и с писательством – не все готовы платить. Я вот не готова платить ту цену, которую платили за писание Толстой и Достоевский.
- Почему вы так привязаны к прототипам и не умеете (или не желаете) от них отдалиться?
- Я и отдаляюсь, и соединяю несколько прототипов в кентавр. Но ключевые моменты остаются.
- На вас ведь часто прототипы обижались?
- «Обижались» - не то слово. Я потеряла человек тридцать. Допустим, кульминацией вещи – рассказа ли, повести, - является чье-то предательство. Весь город, как бы я ни отдалилась (толстого делаю тонким, блондина – брюнетом, а где можно – мужчину делаю женщиной, недавно – даже афророссиянкой), вся Пермь знает, кто этот человек. И некуда деваться. Главное: он сам знает. «Афророссиянка» все равно себя узнала и меня бросила. Ну да ладно… Интересно, что прототипы обижаются, даже если их изобразишь «положительно». Например, я учительницу своего сына Антона написала как гениальную женщину. Они плевались бумагой из трубочек, она сделала вид, что ее парализовало, выпучила глаза, продиктовала моему сыну заявление, что уходит на пенсию… В общем, наш прототип – самый непредсказуемый прототип в мире. Некоторые говорят наоборот: а почему ты меня не изобразила под моим именем? Некоторые требуют: когда ты меня изобразишь? Некоторые прямо звонят и говорят: у тебя такой тип есть, как я? Изобрази, но половину гонорара отдай!
- Чудики.
- Жизнь вообще полна чудиков. Особенно наша, пермская. Для меня Пермь – это женщина, которая жила очень трудно в годы застоя (город был закрытый: военная промышленность), а потом осознала ценность частной жизни… Город был такой зачуханный и бедный – без мыла, без порошка, продавали одно время только красящий шампунь, и весь город вдруг стал рыжим. Все гипервозбудимы – сюжет на сюжете! Если вспомнить формулу Достоевского («Широк русский человек, хорошо бы сузить»), то как простое лицо я за то, чтоб сузить, а как писатель я выигрываю от того, что он – особенно в Перми – так широк!
- И как же вы эту широту описываете? Ваша «методика» работы?
- Значит, так. Весь день писала, записывала. Утром первым делом встаю и все перепечатываю на машинке. Есть у меня амбарная книга: сосед то-то сказал, на лавочке тетя Капа – другое, прочла книжку, восхитилась или не согласилась, - все записываю.
- Нина, проза прозой, но вы ведь и художница. Я бы вашу живопись назвала интеллектуальным и вдохновенным н а и в о м. А за что вы так любите цветы – и в живописи, и в прозе?
- Сама точно не знаю. Мамина генетика. Она всю жизнь потрясающе разводит цветы… А знаете, мне однажды цветы буквально сказали (у меня было подозрение на рак), что я больна, но не злокачественно. Анализ сдан, надо идти за результатом, а девочки мне принесли полевые желтые цветочки. Они стояли на окне. Я спросила их глазами: да или нет? Они мне сказали: нет. С цветами я как с живыми. Подойду, поливаю, земля черная, корни коричневые, листья зеленые, поливаю прозрачной водой, главный свет – солнечный, желтый… Откуда же появляется этот розовый цветок?! К вопросу о детстве и дальнейшем изменении. Разве я могла тогда хоть что-то нарисовать?
- Вопрос: и литература, и живопись – творчество. Но есть ли меж ними разница в психологии сотворения?
- Все разное. Во-первых, слово выше всего. Христос говорил притчами, а не был бродячим художником или бродячим музыкантом. Я, когда пишу, у меня нет «мук творчества»: это идет свыше. Ты пишешь, сидя за компьютером, а навстречу справа летит счастье. У меня вообще справа – все хорошее, а слева – только соседи!
Короче говоря, писать – это настоящее счастье. Но счастье какое? Я ведь претендую (получается или нет – другой вопрос) на то, что пишу прозу, ни на кого не похожую, и на то, что у меня новаторство и новая искренность, и на то претендую, что это – излучение тепла в мир… На массу каких вещей претендую. Что я рассмешу читателя. Что он, прочтя последнюю строчку, решит, что жить стоит. Что я насыщу его оптимизмом. Да у меня миллион претензий! А когда пишу картину – претензии ни одной. У меня тут нет образования, хотя – нет – я, конечно, живопись очень знаю (даже лекции по ней читала) и ее обожаю, но здесь я абсолютно не претендую на выражение и создание собственной индивидуальности. Что бы я ни написала, дети говорят: «Мама, это Миро, это Ван Гог, это Пикассо, а это под Сальвадора Дали». Может быть, шестьдесят-семьдесят сюжетов найдется не похожих – моя «Бессонница» или «Букет в виде совы» (который вам подарила)… Но это, на самом деле, не искусство. Наив.