- А еще пять – с видом на женщин, - добавил один поэт. – И ясно, кто раньше всех выздоровел!
Я продолжаю:
- Выздоровели те, кто смотрел на яблоню. А Достоевский все без опытов понимал. Он писал: «Разве можно видеть дерево и не быть счастливым». Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс. И хотя многие утверждают, что музыка выше литературы, я не соглашаюсь: Христос ведь не пел под гитару, а говорил притчами. За вас, литераторы!
В Тольятти на магазине: «Живое разливное здесь!»
***
Вчера меня возили к детям в онко. Мы писали подсолнухи (с глазами). Нас снимало ТВ (Вера Калинина).
Я рассказала детям о том, что подсолнух – священный цветок индейцев.
Затем кратко – греческий миф о безответной любви нимфы к богу солнца (она поворачивала голову к солнцу, якобы поэтому и подсолнух всегда поворачивает свой цветок за солнцем)…
что древние добавляли подсолнух в благовония, так отгоняя злых духов…
что подсолнухи Ван Гога – самые любимые у меня.
И дети прекрасно писали! Прекрасно! И быстро!
- Готово, шеф! – воскликнул новый ребенок лет трех, протягивая мне натюрморт.
Некоторые написали по 2 натюрморта – не могли оторваться от ярких красок.
Когда первые восемь детей вымыли руки, пришли новые художники! И Катя с ними! Она сразу стала писать шедевр, как всегда, а я – как всегда – умоляла:
- Остановись! Уже гениально!
А я была – наконец! - с фотоаппаратом, сняла несколько прежних работ, и тут закончилась батарайка!
Эля снимет подсолнухи, и я вам вывесить смогу…
Вдруг вошел мальчик в поисках мамы.
- ее нет в палате…
- Как тебя зовут?
- Сережа.
- Сколько тебе лет?
- Три.
- Будешь рисовать?
- Нет. Я сейчас пойду в магазин.
- Что купить?
- Шарик. У меня был, но лопнул. – он подошел к настольному хоккею: - Зачем взрослые делают друг другу больно иногда?
- Ну, мы с тобой никогда не будем так делать, правда?
Тут он посмотрел мне в глаза долгим печальным взглядом и сказал тихо ПРО ГЛАВНОЕ:
- Меня не выписывают.
Сердце мое залило печалью. Что сказать? Нечего сказать-то, вот в чем вопрос… Хотелось (на самом деле!) отдать ему часть своего здоровья, но как???
- Скоро выпишут, - выдавила я.
И тут вошла его мама – позвала в магазин. Они вышли.
А Сережа остался во мне. Ночью не спала и анализировала… значит, сначала он светски говорил про дела житейские: магазин, шарик…
Затем – про устройство мира, взрослого мира – там и боль причиняют друг другу… а зачем так? И это в три года!
Наконец он поведал самое главное для него сейчас - болезнь, больница, надолго…
Хотелось написать его портрет с шариком, но я ни разу еще не смогла ребенка изобразить, у меня все лица взрослые получаются…
«С кем можно глубже и полнее
Всю чашу нежности испить…» (Мандельштам.)
***
Поэты говорили нам:
- Пермь знаем! Это единственный город, где два памятника Пастернаку, а в Москве – ни одного.
Москва не может отмыться от осуждения его романа, поэтому и не могут поставить.
Привезла и раздарила картиночки. Володя Мисюк подошел и говорит:
- Эта рыба будет у меня называться – цыганская рыба. (Спасибо!)
Самую любимую рыбку я подарила Скотневскому Б.А. – ведь он работает врачом 37 лет! И сам – с чеховским лицом! Стихи его – как будто из Серебряного века, но при этом видно, что это именно его стихи.
Вообще все стихи всех на съезде очень понравились! До сих пор нежность в сердце…
- На фестивале в Смоленске я понял: Россия будет всегда.
Слава:
- Принял, наверное. Во время выпивания четыре стадии: все хорошие люди, все красавцы, все братья, и завершающая – Россия будет всегда.
- Если вы не знаете осетин, то я вам скажу: Гайто Газданов – осетин.
Слава:
- Он по-русски писал, он наш, русский писатель.
-Вчера на торжественном ужине водка была… голова сегодня болит. Думаю, в чем дело? Взял бутылку, посмотрел: «Серебряная» напечатано двумя Н. Вот такая и водка.
Возле коттеджа я видела невиданной красоты неизвестную бабочку: черно-белую, кружевную. Она все время вилась, не удалось снять на цифру. Набоков бы приехал на съезд с сачком и сделал бы, может, открытие.
Слава уверяет, что видел ворону, которая макала в лужу корку хлеба, чтобы размочить.