— Прямо у выхода, слева на улице, аккурат на тропе разоренных.
— У выхода откуда?
— Опять за свое? Выходишь из Второго Часового. Слева пончичная! Тебе привезти?
— Привези тепленьких. В таких случаях монголы клали под седло.
— Там вон по Тверской девушки лошадкам на пропитание собирают… Вот им под седло и подсунуть надо…
Извините, если кого обидел.
23 января 2007
История про разговоры DCCCXI
— Можно это делать одновременно.
— Гениально! Спать на столе. А есть в постели.
— Зачем разделять? Соединить стол с постелью — это запросто. Я вам как писатель-теоретик это говорю.
— Это уж какое-то столовое извращение, извините.
— Вот вам, как писателю-теоретику, явно не приходилось спать на крошках.
— Мне? Не приходилось?!! Да за кого вы меня держите?!!!
— Я?! Я вас не держу. Это, извините, поклёп! Я вилку в данный момент держу. Вернее, почти роняю.
Извините, если кого обидел.
24 января 2007
История про Татьянин день
Каждый год я пишу одно и то же — с праздником, да-да, с праздником.
Это всегда был, после новогоднего оливье, конечно, самый частный праздник, не казённый юбилей, не обременительное послушание дня рождения, не страшные и странные поздравления любимых с годовщиной мук пресвитера Валентина, которому не то отрезали голову, не то задавили в жуткой и кромешной давке бунта. Это был и есть праздник равных, тех поколений, что рядами валятся в былое, в лыжных курточках щенята — смерти ни одной. То, что ты уже летишь, роднит с тем, что только на гребне, за партой, у доски. И вот ты как пёс облезлый, смотришь в окно — неизвестно кто, на манер светлейшего князя, останется среди нас последним лицеистом, мы толсты и лысы, могилы друзей по всему миру, включая антиподов, Миша, Володя, Серёжа, метель и ветер, время заносит нас песком, рты наши набиты ватой ненужных слов, глаза залиты, увы, не водкой, а солёной водой, мы как римляне после Одоакра, что видели два мира — до и после и ни один из них не лучше. Голос классика шепчет, что в Москве один Университет, и мы готовы согласиться с неприятным персонажем — один ведь, один, другому не быть, всё самое главное записано в огромной книге мёртвой девушки у входа, что страдала дальнозоркостью, там, в каменной зачётке на девичьем колене всё — наши отметки и судьбы, но быть или не быть, решает не она, и её приятель, стоящий поодаль, потому что на всякое центростремительное находится центробежное. Чётвёртый Рим уже приютил весь выпуск а век железный вколотил свои сваи в нашу жизнь, проколол время стальными скрепками, а мы пытаемся нарастить на них своё слабое мясо, а они в ответ лишь ржавеют. Только навсегда над нами гудит в промозглом ветру жестяная звезда Ленинских гор, спрятана она в лавровых кустах, кусты — среди облаков, а облака так высоко, что звезду не снять, листву не сорвать, прошлого не забыть, холодит наше прошлое мрамор цокольных этажей, стоит в ушах грохот дубовых парт, рябит в глазах от ярусов аудиторий, и в прошлое не вернуться.
С праздником.
Извините, если кого обидел.
25 января 2007
История про жену Нестерова
Нет, всё же жена Нестерова — героическая женщина. Дай Бог ей здоровья.
Извините, если кого обидел.
25 января 2007
История про драматурга Рощина
В связи с давнишними разговорами о ностальгии как товаре, начал размышлять о драматурге Рощине.
Есть такой тип писателя, что как бы известен, а пройдёт несколько лет — чорт знает что такое. Ты помнишь имя, а более ничего не помнишь. О чём пьеса "Валентин и Валентина", о чем "Старый Новый год" — непонятно.
Это при том, что я, в общем хорошо представляю себе, что Михаил Рощин родился в Казани, что отец его был Михаил Гибельман, и понятно, что не от хорошей жизни писатель в России берёт себе псевдоним. У Рощина классическая биография советского писателя — с географическими переменами и долгим путём к признанию. Он жил в Крыму перед войной, затем эвакуация, затем он работает фрезеровщиком на московском заводе, потом пишет статьи в газету, и, наконец, учится в Литературном институте. Далее следует перерыв в биографии, когда он живёт в Камышине, потом возвращается в конце пятидесятых в Москву, работает в "Новом мире".