Дальше следует само общественное признание — и всё остальное менее интересно.
Так вот — это классическая судьба советского писателя послевоенного времени. Ну, да — не без очевидных конфликтов с властью — в 1963 году он написал пьесу "Седьмой подвиг Геракла", и её запретили, а поставили наново только в конце восьмидесятых. Но времена "вполне вегетарианские" и "Валентин и Валентина", поставлена и во МХАТе, и в "Современнике", и в БДТ, а потом и во множестве других театров. Вышел ворох фильмов по пьесам — всё та же "Валентин и Валентина", "Старый Новый год", "Роковая ошибка" и "Шура и Просвирняк". Абсолютное признание таких пьес как «Торопитесь делать добро» и рощинский "Эшелон", что Галина Волчек ставила и в Москве, и в Хьюстоне — тоже показатель славы.
Я их видел, таких писателей. Они были крепкие, часто похожие на белые грибы. Люди с удивительно похожими судьбами.
Оказалось при этом, что сейчас на пьесы Рощина устойчивый спрос — не знаю как с постановкой, но со чтением — это так. Всё дело в ностальгии — потому что на ностальгии большой спрос. Не на социальное устройство прошлого (в одном хорошем фильме эмигрант долго распинается о тяге к прошлому, а когда по волшебству переносится в Ленинград на Московский проспект, то начинает панически орать, увидев статую Ленина). Это ностальгия именно по бытовым переживаниям.
У Рощина, кстати, была такая пьеса "Дружина", что предваряет другой фильм Мамина — "Бакенбарды". Действие пьесы происходит в маленьком южном городке народные дружинники захватывают власть, и начинается угрюмый военный коммунизм со всякими безобразиями. Но Рощин написал её в 1965 году, и, понятно, какая судьба была у этого текста. Пьесу напечатали только в 2000 году, и, вот теперь — во втором томе этого собрания.
Интересно, как читаются тексты прошлого. Если не брать в расчёт титанов, то существует три типа таких не утративших популярность текстов:
— удивительный, исполненный безумия трэш, который можно пересказывать или зачитывать в застолье на манер хорового чтения журнала "Корея".
— вещи безусловно свидетельствующие о времени — такими были пьесы Погодина. В них масса мелочей, подробностей и проговорок.
— вещи, что повествуют об универсальных эмоциях — добротное описание течения жизни, рефлексия по поводу быта, переживания — они-то [как в этом случае] должны пользоваться спросом.
Если писатели — это одно, то вот стареющая драматургия — совсем другое. Например, не то, что "Чужая тень" и "Русский вопрос", но шатровская "лениниана" у меня вызывает приступ интереса — там просто пир духа" "Все хотят, чтобы Сталин ушёл, но он остаётся. Занавес". Сейчас он, кажется, что-то написал для Ванессы Редгрейв — про Ленина, кажется. Было бы интересно, еслибы его тогда сыграл Закаев.
Хер его знает, какая мысль у меня ещё по этому поводу была, но сейчас я лучше схожу на кухню, а потом продолжу.
Извините, если кого обидел.
25 января 2007
История про смерть писателя
В продолжение истории про последний роман Павича, нужно сказать, что он у меня оставил странное впечатление. Как уже где-то написал Миша Визель — там почти нет чудес, вернее, все они вполне объясняются в рамках унылого полицейского протокола. К тому же, там есть хорошая сцена разговора, когда писатель говорит с одноклассником. Одноклассник упрекает писателя в том, в чём обычно упрекают Павича:
— Я в твоих книгах ничего не понимаю.
— А почему там нужно что-то понимать? Мои книги как шведский стол. Берёшь что хочешь и сколько хочешь, с какой стороны стола не начнёшь. Я предложил тебе свободу выбора, а ты растерялся и от изобилия, и от свободы, как буриданов осёл, который издох между двумя охапками сена, оттого что мне мог решить, с которой начать.
То есть, речь идёт о том самом изобилии метафор в каждом абзаце.
В этой книге есть некоторая оборотная сторона — мёртвый писатель, который рассказывает о своей жизни, а записывает это его вдова — сам Павич. Будто он, упаси Господи, собрался умирать, и репетирует на бумаге этот процесс.
Вдова писателя в этом романе рассказывает, что муж её в конце концов сошёл с ума и перед смертью уверял, что из дома, как птицы, вылетели все книги. Часть из них запуталась в проводах и упала на землю: «он якобы видел, как один такой раненный экземпляр «Внутренней стороны ветра» валяется в луже».
Всё это очень красиво, но производит несколько жутковатое впечатление.