Кстати, об отстранении: началось всё с того, что я понял, что заходить домой нельзя: там меня ждёт засада. Кто эти люди — совершенно непонятно.
Но я всё равно, как был с одним портфелем (тут ассоциация с Шкловским, что идёт по Петрограду и видит свет в окне своей комнаты — там чекисты. Он разворачивается и всё также волоча за собой саночки с дровами, уходит прочь).
И я в этом сне ухожу.
Но у меня появляется спутник — случайный свидетель. Не сказать, что этот человек мне не знаком — это, кажется бывший коллега. Он периодически появляется в разных сценах, и видно, что его начинают преследовать за компанию со мной.
Я ночую в квартире своих друзей и рано утром ухожу — но недалеко. Выйдя на карниз второго этажа, пробираюсь в квартиру за стеной. Там идёт ремонт и помещение совершенно пусто.
Там я скрываюсь — потому что ясно, что к друзьям за стеной скоро, быть может, сегодня, придут. Поэтому я отсыпаюсь в пустой ремонтируемой квартире. В ней гулко и повсюду полиэтиленовые завесы.
Утром я покидаю этот дом: снова вылезаю через окно и спускаюсь во двор, что находится будто бы на окраине Петербурга, среди редко стоящих низкорослых сталинских домов (такие я видел в Автово у метро).
Надо бежать дальше.
Пока мне удаётся опережать преследователей на шаг.
На каком-то пустыре подобие майского столба увешано флажками, и за несколькими столами гудит пивной праздник. Там меня опознаёт кто-то из гуляк, и несколько вызванных им преследователей хватают меня.
Впрочем, мне удаётся вырваться, загипнотизировав одного из поимщиков. Я странным образом (демонстративно) усыпляю его.
(Тут опять я будто выбегаю из сна, подвинчиваю сновидение, подкручиваю и зашиваю прореху белыми нитками).
Затем я оказываюсь в кабинете Ландау (накануне, зайдя в газету, я видел там биографию знаменитого физика). Кажется, эта комната располагается на втором этаже физического факультета — где-то на месте буфета и кабинета Фурсова.
Это большой кабинет, в котором стоит гигантский старинный письменный стол, но в остальном комната довольно бедна — стены крашены синей масляной краской, стол хорош, а вот стулья вокруг стоят дрянные, из металлических трубок.
Я пришёл туда сам, чтобы договориться с преследователями.
Но тут я что-то упустил с латанием расползающегося сна, и всё рухнуло.
Я проснулся.
Извините, если кого обидел.
29 января 2008
История про Высоцкого
Я уже говорил, что мне очень понравилось что-то говорить на тему уже отшумевшей дискуссии — как таёжный охотник Василий, завершивший одиночный лыжный пробег, посвящённый XXVI съезду КПСС, и увидевший большой портрет Путина на придорожном столбе первого поселения, встретившегося ему на пути.
Так вот про Высоцкого.
Тут непонятно одно, в отличие от Пушкина, к Высоцкому сейчас резкий спад интереса. Если к Пушкину он, этот интерес по разным причинам наращивался год от года, то к Высоцкому (по совершенно другим причинам) стремительно падает.
И большинство людей, что сейчас о нём написали в явном и неявном виде сказали, что это именно факт их биографии. Одни говорят о верности своему давнему эстетическому выбору, другие отрекаются от него.
То есть, мы имеем не массовую рефлексию на семидесятилетие Высоцкого, а некоторую рефлексию на то, печальное обстоятельство, что мы все стареем. Высоцкий как социальный фактор (с разным знаком) в этих разговорах побивает Высоцкого-поэта.
Один неглупый человек сказал мне, что Высоцкий своего рода Пимен СССР. Понятно, что человек с гитарой уж кто-кто, а не Пимен:
Сей повестью печальной заключу
Я летопись мою; с тех пор я мало
Вникал в дела мирские.
Не говоря уж о том, как писал Пушкин: «Характер Пимена не есть мое изобретение. В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях: простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать, набожное, к власти царя, данной им Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия…».
Мне хорошо именно из-за моей мизантропии: я помню, как я слушал Высоцкого и даже пел (Господь хранил — не прилюдно) — я человек той самой эпохе Москвошвея.
Но и мне, помнящему шорох плёнки о бобины, непонятно, где грань, отделяющая социальную ценность от поэтики, каковы их пропорции, как работает этот механизм общественной сцепки.
Мизантропия позволяет скептически относится к общественным порывам до ностальгии включительно. А сейчас ведь что происходит: есть метод провокации: сказать "Дрянь ваш Высоцкий, и больше ничего" — и сразу же сбегутся люди, которые будут кричать: "Кто посмел обидеть нашего королька?!".