Лишь однажды, в канун католического Рождества, которое бабушка строго отличала от православного, соседка зашла к ним по какой-то надобности и осталась пить чай.
Мальчик, притаившись в соседней, проходной комнате, слушал их разговор.
— Вот сейчас вспомнила, — сказала вдруг соседка. — Ровно пятьдесят лет. Какая же я старая! — это она произнесла без выражения. — Всё надо записывать…
Соседка говорила ясно и чётко, безжалостно выговаривая слова.
— Мы тогда собрались на его день рождения, и я сидела в углу, разглядывая гостей. Отец, как и все, смеялся, шутил, но внезапно я увидела именинника, стоящего в стороне. Меня тогда поразил его взгляд. Он смотрел на своих товарищей и их жен, как смотрит на свою печь повар, внимательно и цепко, проверяя, не убежало ли молоко, и не пригорела ли каша… Впрочем, вам этого не понять.
Бабушка, молчаливо кивая головой, соглашалась с ней, и мальчик, стоя у своего окна, тоже соглашался: нет, не понять.
В гости к бабушке приходил их родственник в железных очёчках.
Он говорил, сжимая длинными пальцами виски:
— И не поверите ли, всё хочется записать, всё необходимо записывать… Я не писатель, а бытописатель. Быт съедает меня… Я описываю быт — кто захочет это всё читать. Это всё слюняво, пошло, Господи!..
— Ну-ну, — говорила бабушка. — Держите себя в руках, Костя.
Родственников было мало.
Была лишь какая-то загадочная тётя Хина.
Она жила за городом, и телефона у неё не было. Кем приходилась она бабушке и, вообще, была ли ей родственницей — неизвестно. Её имя произносилось как синоним чего-то далекого, а может, и несуществующего.
— Ах, опять мы не поздравили тетю Хину! — иногда огорчалась бабушка. — Надо будет её как-нибудь навестить.
Остальные родственники жили в Москве.
Московских родственников мальчик не любил. Они наезжали летом, в июне. Высокого молодого человека, завитого, как баран, с толстыми ярко-красными губами, мальчик просто ненавидел. Он приезжал каждый раз с новой девушкой, и им стелили на диване, где всегда спал он, мальчик. Тогда мальчику приходилось ночевать в проходной комнате, всю ночь слыша приглушённые вздохи.
Когда они уезжали, бабушка открывала сервант, похожий на огромного медведя, и долго перебирала какие-то бумажки и фотографии. Потом, вздохнув, она отправлялась курить к соседке. Курила бабушка много и только "Беломор". Она вообще не следила за своим здоровьем, но мальчик не помнил, чтобы она болела.
А теперь она умерла.
— Бабушка умерла, и надо было сообщить об этом тёте Хине.
Мальчик нашёл адрес в телефонной книге, где рядом с ним был изображён загадочный рисунок из неровных квадратиков, и стал собираться в дорогу. Он надел валенки, клетчатое пальто и собачью шапку с кожаным верхом.
Мальчик шёл Михайловским садом.
Вокруг него стояли деревья на ледяном стекле. Зима сровняла газоны и дорожки, и стволы отражались в тонком слое воды, покрывшем ледяную корку. Он остановился, чтобы запомнить эту картину, поболтал ногой в валенке, желая исправить складки мокрого носка, и отправился дальше.
Метро поглотило мальчика, и в вагоне он долго стоял, уткнувшись носом в спину девушки с длинными волосами.
Волосы пахли очень приятно, и мальчику даже расхотелось выходить, но было уже пора, и он пересел в автобус. Наконец мальчик добрался до станции. Держась за поручни, он залез на платформу.
"Сейчас приедет поезд и повезёт меня к тёте Хине, — думал он. — Если её нет дома, надо будет оставить ей записку, про то, как мы жили. Бабушка умерла, и тёте Хине нужно знать, как это случилось".
Мальчик ехал в электричке.
Он пытался, на всякий случай сочинить записку, но вместо этого прислушивался к разговорам в вагоне.
Рядом с ним сидел старичок. Старичок говорил:
— Хотя у меня была любовница после смерти жены…
Другой старичок замечал первому:
— А я живу с женой уже пять лет — и ничего!
Мальчик привык к чужим разговорам. Он слушал их много, таких разговоров, когда приходил в Эрмитаж, где работала бабушка. Разговоры были непонятны, и воспринимались им как музыка. Мальчик рассматривал в окно ряд столбиков с цепью и мерцающий в нижнем углу окна шпиль.
Он слушал.
Дородная женщина в расстёгнутых меховых сапогах бросала на ходу: "Нам теперь нужно в темпе…".
Офицер со значком за дальний поход описывал своей даме грязные пятки блудного сына:
— У Рембрандта всё проступает из мрака…
И снова происходила смена зрителей.
Лысый кривошеий старик.