Анна. Запиши, мамочка, принц взглянул в мою сторону и сказал слово "майонезик" три раза, слово "утилизовать" один раз, а слово "нажористо" один, итого — пять.
Марианна. А мне король сказал: "бутербродики" — один раз, "сырик" — один раз и "консер-вированный сок" — один раз. Итого — три раза.
Лесничий. Зачем вам нужны все эти записи?
Мачеха. Ах, муженек дорогой, не мешай нам веселиться!
Анна. Папа всегда ворчит.
Занавес
Извините, если кого обидел.
20 декабря 2009
История из старых запасов: "Слово о доме учёных"
Это довольно странная история про юбилей одного самодеятельного коллектива, который я давно знал и даже дружил с некоторыми основателями. В моей стране отношение к ученым было когда-то особым — сродни наполеоновскому желанию поместить их в середину вместе с ослами. (Правда, часто из других соображений, нежели Буонапарте). Ученые всё время были с какими-то зверями — то с лягушками в банке, то превращались в священных коров, то возвращались в стойло к ослам.
Потом как-то разом учёные стали не в цене, и я, перестав быть одним из них, разглядывал развалины подмосковных институтов, опутанные старой колючей проволокой — ржавой и ломкой.
Два места меня всегда занимали в этом ряду — санаторий "Узкое" и Дом Ученых на Кропоткинской. Это был консервированный быт науки даже не собственно советского, а вымышленного имперского времени: Бомба создана только что, приборы в лабораториях стоят на дубовых столах, сверкают начищенной медью. Балясины на лестницах помнят княжеских детей. Рояль — обязательная деталь обстановки. Деревья в парках шелестят по-прежнему, и те хозяева, что уцелели, все так же пьют на верандах чай — прислуга в наколках (в исконном, разумеется, понимании), а на столе — варенье, сваренное не по способу семьи Левина, а по способу семьи Китти.
А теперь я обонял запах стариков, собранных в одном зале. Были, впрочем, внуки и внучки. Среди них, привлеченных для транспортировки старшего поколения, мне более нравились внучки.
Пожилые ученые пели удивительно фальшиво, пожилой ударник был похож на дождь, равномерно молотящий по жестяной дачной крыше. Но тут на сцену выбежали пригожие девки в гладких черных колготках — это был беспроигрышный вариант.
Вот пригожие девки меня всегда занимали — критерием правильного мероприятия было присутствие пригожих девок. Ведь у пригожих девок каждый вечер — тендер, и дурного они не выбирают. (В некоторых случаях пригожих девок можно заменить на телевидение). Что там у них за жизнь, что это за кордебалет я не выяснил. Значит, не всё так плохо.
Я видал много капустников — пионерских и комсомольских, поставленных по методичке, видал кавеэнщиков, шутки которых за два года обычно опускаются ниже на метр, видал и корпоративное самодеятельное веселье. Политические шутки ведь — особая статья. Рецепт этого юмора прост — это были переделанные песни. Какие-то странные остроты вроде романа "Приподнятая целина" и денежной единицы "Тридцать паскудо". Репризы, в которых шелестят прошлые имена: Завеюрха… Что за Заверюха? Куда? Сосковец… Зачем Сосковец, чего? А уж Собчак стал теперь окончательно женского рода. Стариковский запах этих шуток был как визит к родственнику в Коровино-Фуниково, где жирные кастрюли и загнутый линолеум на кухне. Это были шутки периода Перестройки. Особые словоформы эпохи коллективных просмотров Сессии Верховного Совета.
Когда точка общественного интереса на чем-то сосредоточена, как была когда-то на физиках, а потом на писателях, а теперь на артистах, то и капустники из этого пула в цене. Но жизнь прихотлива — и запоздавшие капустники несчастны, как стихи на юбилей завотделом, как кошка под дождём.
Тут вот еще что важно — удивительно, как беззащитна политическая сатира, если к ней относится серьезно. Если политические шутки недавних времён перебирать как увядшую листву и швырять в камин по тютчевскому завету — куда ни шло. Но вот серьёзность… Это проблема личного восприятия, впрочем.
Но зал был полон, всем билетов не хватило.
— Замечательно! Просто прекрасно, — бормотали старики, ёрзая в креслах.
Но кто бросит камень в этих людей? Уж не я.
Потому у них была дискотека — от тех кому за шестьдесят, и кому за восемьдесят — и было у меня впечатление, будто я попал на сходку друидов, и подсматриваю их обряды из-за куста. Старикам было похрен, впрочем, кто на них смотрит. Одна из гостей обмахивалась веером, и было понятно, что её учила работать веером бонна, а не кино из заграничной жизни. А вот был старик со слуховым аппаратом, что вёл партнёршу в вальсе сквозь угрюмое диско. Нет, у них была своя правда, как не крути. У стариков был свой круг и слава, а я сам был тот ещё гондон — с меня спрос особый, и оправдаться мне невозможно. У стариков была Бомба, диссидентская фронда и цэ-пэ-тэ диаграммы, а у меня хуй чего было. Что я выну из кармана?