Затвор, как мы знаем из учебников, это устройство в огнестрельном оружии, заряжаемом с казённой части. Предназначен для досылания патрона в патронник (камору), запирания ствола, производства выстрела и выбрасывания стреляной гильзы. Однако ж если мы легко представляем как выглядит затвор винтовки, а затвор автомата Калашникова всякий мужчина моего поколения держал в руках, то в старинных ружьях была особая часть, что отвечала за воспламенение заряда и называлась «замок».
Дальше я, как человек скучный, стянул с книжной полки первый том "Эволюции стрелкового оружия" Фёдорова и стал его читать. Беда в том, что у меня Фёдоров в издании 1938 года, с рисунками и таблицами, и оттого я увлёкся и прочитал много лишнего.
В какой-то момент кажется, что у тебя над ухом орут: Скуси патрон! Сыпь в дуло! Сплюнь пулю! Гони пыж! Сыпь на полку! Взводи курки! Цельсь! Пли!.. И всё такое.
Но, возвращаясь к теме, надо сказать, что самым массовым в ту пору было знаменитое пехотное ружьё 1808 года, затвором которого никто особенно не щёлкал. Да и за пустое баловство с курками унтера бы надавали пиздюлей.
Но Гвардейский экипаж не пехота — и всё же «Историческое описанiе одежды и вооруженiя россiйскихъ войскъ» от 1901 года, в 16 томе на страницах 34–37 сообщает: "Въ 1811 году — отменены у унтеръ-офицеровъ перчатки и трости, у всехъ нижнихъ чиновъ зимнiе и летнiе жилеты и летняя одежда, кроме полагавшихся при суконныхъ курткахъ белыхъ брюкъ. Рядовымъ Экипажа, вместо круглыхъ шляпъ, даны пехотные, того времени, кивера, съ такимъ же гербомъ, какъ у шляпъ, съ белыми этишкетами и съ темнозеленымъ репейкомъ, а также пехотныя ружья и егерскiя, съ меднымъ якоремъ на крышке, сумы, съ приделанными къ нимъ штыковыми ножнами".
Нет, ума не приложу, какими это затворами щёлкали моряки.
Мне-то лично кажется, что в тыняновский текст они пролезли из мосинских винтовок, а уж потом, в поздние времена, и вовсе не одного советского фильма о революции не обходилось без щёлканья затворов. Раздобудет кто ружьё — и ну щёлкать. А как к выступлению готовятся, то и вовсе удержу нет. А уж если кто о женском батальоне вспомнит, так святых выноси. Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк.
Впрочем, может, меня кто поправит.
Извините, если кого обидел.
21 июля 2010
История про сны Березина № 329
Это был даже не сон, а эпическое полотно, более чем роман-эпопея. Сюжет был связан, конечно, с угрожающей миру опасностью.
Оказалось, что в этом (том) мире все писатели, художники и прочее могли вызывать изменения реальности (Кажется, это было следствие многочасового разговора о романах писателя Эко накануне).
Итак, в пространстве этого сна они являются демиургами. Сочинители, компактно проживающие в мегаполисе типа Готема, меняют реальность, но этому противится какая-то внешняя сила, какой-то Волан-де-Морт, что стремится поставить все изменения реальности под свой контроль. Как я понял, ему просто нужно было выстроить структуру подчинения. Причём каждый сочинитель меняет реальность по-разному, и от того, скульптор это или живописец, выражаются эти непрямые изменения — более или менее резко.
У героя (место которого я то и дело занимаю) есть маленький сын — этот сюжет растёт из эссе о Горчеве и Олдридже, которое я набивал на ноутбуке в палатке.
Дальше начинается драма, герой находится в точке сосредоточения сил (это привет массовой культуре).
Как знак беды и предупреждение металлическая стрелка пробивает окно и впивается в обои (Не помню, где это было, но точно было — стрелки, не стрелы, а именно стрелки величиной с ладонь, похожие на какой-то медицинский инструмент, которым колют палец, но только в ладонь длиной). В этот момент у главного героя сидит в гостях человек, которого в этом сне играет питерско-севастопольский критик Бережной. Я заметил, что мне последнее время снятся поставленные правильным образом фильмы. Критик Бережной, увидев стрелку, приходит в ужас — он осведомлён о происходящем куда больше меня. Он говорит, что мне (герою) нужно немедленно бежать из города. У критиков в городе была какая-то странная роль — они не могли вносить изменения в реальность, но как опосредовано воздействовали на этот процесс.
Потом появился эстонский человек Караев, приехавший в город по журналистским делам, а на самом деле с неким риторическим сочинением, которое он хотел пристроить для напечатания. Вот он-то вносил такие изменения, что мало не покажется — в основном религиозного характера. Мы с ним разговорились об истории Церкви, причём разговор был похож на визит эстонского Грибоедова к сумасшедшему Чаадаеву.