Шкловский перетащил в просторные помещения Дома Искусств заседания знаменитого ОПОЯЗА — цитадели формализма в литературоведении. Многие любопытствующие студисты посещали эти заседания, был на некоторых и я. Кроме Шкловского, помню я на них Эйхенбаума, Поливанова, Романа Якобсона, Винокура. Они противопоставляли себя всем на свете и во всей прежней науке чтили, кажется, одного только Потебню. Но зато друг о друге отзывались как о величайших светилах науки: "О, этот Эйхенбаум!", "О, этот Поливанов!", "О, этот Роман Якобсон!".
Но, разумеется, светилом из светил во всем этом кружке был Виктор Борисович Шкловский. Он не знал ни одного языка, кроме русского, но зато был главный теоретик. А опоязовцы как раз в те годы с восторгом первооткрывателей создавали свою теорию художественной литературы.
Теория их, в сущности, не так уж отличалась от того, что преподавал Гумилёв на своём семинаре. Они тогда тоже рассматривали литературу как сумму механических приёмов, годных для всех времён и всех народов. Каждое произведение искусства представлялось им механизмом, и притом довольно несложным, вроде часов-ходиков. Они писали исследования: "Как сделана "Шинель" Гоголя" или "Как сделан "Дон Кихот"". При этом устройство "Дон Кихота" оказывалось таким элементарным, что его можно было изложить на одной странице. От учения Гумилёва их учение отличалось только большей книжностью, университетскостью. То, что Гумилёв называл неуклюжим самодельным словом "эйдология", они именовали вычитанным из книжек термином "семантика". Вообще, их терминология была очень наукообразна, они часто употребляли слово "конвергенция", которого Гумилёв никогда не слыхивал <…>
Этот взгляд неполон, если не знать, что писали друг другу о Шкловском отец и сын Чуковские: в 1924 году Корней Иванович пишет сыну: "В Питере Шкловский. Дал "Современнику" статью об Андрее Белом; доказывает, что в Белом важна не антропософия, а "установка на стиль". Хотя эта демонстрация формализма уже утратила свою новизну (ей уже лет I5), он так суетится, словно вчера до этого додумался. А ведь лысый. Желтый, толстый, обидчивый — и милый". В письме сына через пятнадцать лет интонация совершенно другая: "Милый папа, Лида рассказала мне о твоем столкновении с Шкловским, это взволновало меня, и мне захотелось написать тебе. По разным признакам я догадываюсь, что Шкловский ненавидит тебя уже более двадцати лет. Причины этой ненависти не важны — вероятнее всего, это зависть и многолетнее сознание своей неполноценности. Почему он завидовал именно тебе, а не кому-нибудь другому? Потому что, как это ни странно, как раз ты обладаешь всеми теми качествами, к обладанию которыми он больше всего стремился в течение всей своей жизни. Ты всегда писал легко, понятно, остроумно; ему вечно хотелось быть легким, неожиданным, остроумным, а писал он обрывочно, скучно, недоходчиво. Ему хотелось славы эстрадной, широчайшей, которая давалась тебе без усилий, а он, несмотря на свое старательное кабацки развязное поведение на всех литературных эстрадах, всегда был кумирчиком крохотных кружков архивных юношей. Он написал много книг, но ни одна из них никогда не имела никакого успеха. И т. д., и т. п.
Он подкапывался под тебя долго и трусливо. Он осторожно лягал тебя при всех удобных случаях. За последнее время его ненависть к тебе приняла истерический характер.
Его хамское выступление против меня в Ленинграде было, в сущности, выступлением против тебя. Меня он не знает, и я ему не интересен. Во время его доклада я сидел в первом ряду, он видел меня и именно поэтому заговорил о твоих переводах из Марка Твэна. Кстати, я неплохо отплатил ему за его хамство. Недели две тому назад он снова приезжал сюда и выступил здесь на диспуте о критике. Аудитория была та же, что и на прежнем его выступлении. На этот раз он говорил только о том, что критика замалчивает его книги. Он подробно рассказывал, как он ходил к Федору Левину и просил, чтобы в "Литкритике" была помещена о нем статья, и как Левин обещал и статьи не поместил. Федин и Каверин спровоцировали меня на выступление. Я сказал несколько фраз о критике и кончил под аплодисменты зала, что есть книги, которые не заслуживают критических статей.
Но это чушь. Теперь он осмелел, связавшись с Асеевым, с "Знаменем", с Фадеевым, и истерическая его ненависть не имеет удержу. Теперь он открыто тебя обхамил, и это к лучшему. Лучше быть с ним в открытой всем известной ссоре, потому что в таком случае все гадости, которые он будет говорить за твоей и за моей спиной, никто всерьез не примет. Открытая ссора обезоружит его, а мир с ним ничего тебе не даст, потому что он ненавидит, а ты нет.