Но некоторые явления пересказать простыми словами трудно. И в момент этой проверочной практики оказывается, что нечто гениально, потому что общество ожидает гения, хочет его слепить из окружающего мира.
Так и здесь — довольно хорошо известно, что именно придумали физики в бомбе или до чего додумались Басов с Прохоровым. А с Мамардашвили этот фокус не выходит — и он в мемориальных статьях выходит то человеком, разговаривающим во сне с Декартом, то популяризатором Пруста, тут для меня какая-то загадка.
Точно такая же загадка с Щедровицким.
С Зиновьевым для меня лично более понятная история, однако ж о его прозе я вспоминаю с ужасом.
С литературой в смысле компромисса понятно — писал в стол о страданиях народных, а для прокорма пьесу о главном агрономе и директоре МТС.
Есть ещё две темы, которые всплывают после просмотра фильма Архангельского, да только я обожду про них говорить.
Вдруг кому-то всё это понадобится в печатном виде.
Извините, если кого обидел.
22 сентября 2010
История про Лотмана и Шкловского
Со стороны, то есть с профанической стороны, казалось что вот был ОПОЯЗ, а как-то сразу за ним случилась Тартуская школа. Понятно, что действительность куда сложнее, но массовая культура имеет дело с поверхностными мифами.
Шкловский, как и некоторые выжившие формалисты структуралистов не любил. Есть такая история, которая случилась весной 1982 года. Тогда, 16 марта Шкловского снимали для телевидения вместе с Кавериным. Естественно, они говорили о Тынянове, который всегда стоял между ними — то как связующее звено, то как нечно оспариваемое. И вот как об этом рассказал Владимир Новиков: "Далее я привожу фрагмент разговора со стенографической точностью, поскольку косвенная речь привела бы к неизбежному искажению смысла. Перед нами, если угодно, постскриптум к роману «Скандалист». Шкловский продолжает выразительно “скандалить”, выясняя свои отношения с отечественной и мировой филологией начала 80-х годов XX века.
Каверин. Если ты занимаешься теорией литературы, то должен знать, что двадцать восьмого мая на родине Юрия Николаевича состоятся такие Тыняновские чтения, на которые приедут очень крупные учёные…
Шкловский. Из Африки?
Каверин. Из Африки не приедут. Но из Новосибирска, из Саратова, из Риги приедут люди и будут разговаривать о его трудах, о нём самом…
Шкловский. Зачем так много ездить?
Каверин. Не так много. Приедут, наверное, человек двадцать пять, у нас не приглашаются второстепенные литературоведы, а только крупные. Лотман будет, Пугачёв… Но очень жаль, что не будет тебя, хотя сгоряча ты однажды сказал: я поеду.
Шкловский. Лотмана я не люблю. Когда-то, чтобы отвлечь молодёжь от политики, в гимназиях стали преподавать греческий язык. Но не было людей, которые знали бы греческий, и их везли из Германии, поэтому русский язык они знали плохо. Вот Лотман мне кажется человеком, привезённым из какой-то другой страны. Он любит иностранные слова и не очень точно представляет, что такое литература.
Каверин. Возможно, я не очень хорошо знаю его.
Шкловский. Он знаменитый, очень знаменитый человек, особенно на окраинах земного шара.
Каверин. Я мало читал его. Но научное направление, которое в 20-х годах придерживалось мнения о том, что главное — форма, оно, по-моему, не очень связано с тем, что делает Лотман.
Шкловский. Нет, это что-то другое совсем… (После паузы.) Вот ты остался, я остался. Роман Якобсон уехал и там… Оба обидятся, но я скажу: он там залотмизи… залотманизировался. Это как дешёвое дерево, которое сверху обклеено слоем ценного дерева. Это не приближает людей к искусству. Пишем ведь для человека, а не для… соседнего учёного… Если говорить про старость, то мне через пять месяцев девяносто. Если говорить о здоровье, то я вот этой рукой за этот месяц написал сто страниц новой книги. И всё потому, что мы были к себе безжалостны.
Каверин. Да, и это осталось.
Шкловский. Осталось. Гори, гори ясно, чтобы не погасло".
Мне кажется, что у Шкловского в этом случае срабатывала ревность к той весёлой науке. которой все опоязовцы занимались яросно и небрежно, забывая о начных правилах. А спустя полвека приходят в науку люди, что занимаются ей с куда большим академизмом.
И Шкловский и Тынянов оказались писателями, а не академистами. И их сложная слава — с той стороны литературы, с которой она создаётся, внутри мастерской, а не с той стороны, где она изучается.