Я приведу хороший пример: у Высоцкого есть песня "Парус". Порвали, порвали парус. Каюсь-каюсь. А у дельфина взрезано брюхо винтом, выстрела в спину не ожидает никто. Ну и тому подобное дальше.
Высоцкий представлял это на концертах как набор беспокойных фраз.
Таких наборов (они не универсальны) есть, на самом деле, много.
Есть набор; "Какую страну потеряли. Ответят за это жиды".
Есть набор: "Цари и Россия. Какая здесь церковь! И камни какие! Гробы тут какие, во веки веков".
Есть набор "Современная Ахматова".
И — набор "Современный Мандельштам".
И — набор "Милый Каспар, пишу я из Рима, граппа пролита, скатерть будто Нева в ледоход"… Угадай кто.
Или ещё что-то.
Чистоте этого рассуждения мешает то, что на слуху ещё поэзия девочек прошлого — Турбиной, Ветровой и ещё кого-то. Стихов их уже никто не помнит, да и имена эти сливаются во что-то одно — девочка с тетрадкой, овеществлённая, хоть и неодушевлённая искренность и непосредственность. Слушать о трагических историях их жизней я вовсе не хочу, прочь-прочь, скорбные вести, но явление это типовое, замеченное даже структуралистами. Была такая девочка Мину Друэ, что выпустила в 1956 году книгу стихов. Никто не поверил в её авторство, и французы устроили целое публичное разбирательство — девочке предложили написать стихи на заданную тему, она написала и подтвердила своё положение.
Она родилась в 1947 году, так что сейчас ей чуть больше шестидесяти. Но нам-то она знакома не по стихам, а по статье Барта "Литература и Мину Друэ". Собственно, Барт там пишет: "Что же касается поэзии Мину Друэ, то она болтлива без умолку, подобно людям, не выносящим тишины; она с явной опаской относится к точности слова и черпает жизненные силы в нагромождении всякого рода театральных эффектов: она смешивает жизнь с нервозностью.
Но этим-то как раз она и внушает доверие. Вопреки тому, что ее объявляют ни на что не похожей, вопреки притворному удивлению и бездне дифирамбов, которыми ее приветствуют, сама болтливость этой поэзии, лавина находок и дозированное расходование всего этого грошового изобилия приводит к появлению мишурных и экономичных стихов: оказывается, что и здесь господствует закон имитации, одно из самых драгоценных приобретений буржуазного мира, позволяющего выкачивать деньги, не ухудшая товарного вида продукции. "Экспресс" не случайно взял Мину Друэ под свое покровительство: ее поэзия — это прямо-таки идеал в мире, где самым тщательным образом закодирован принцип кажимости: Мину ведь тоже работает на других: оказывается, чтобы искупаться в роскоши Поэзии, достаточно оплатить труд маленькой девочки".
Итак, неискушённый современный читатель, что тянется к духовному получает "современную Цветаеву" — набор беспокойных фраз, который можно додумать. С одной стороны, потребитель опознаёт это как стихи, и нечто кодифицируемое, с другой стороны — дорабатывает личным напильником согласно собственного вкуса.
Внутренний цензор читателя (спрашивающий "а не фальшивка ли это?") щёлкает и переводит стрелку в сторону "нет, не фуфло" и разрешает.
Иногда таких авторов попрекают тем, что, дескать, такие стихи можно писать километрами — но в этом и заключается их достоинство с точки зрения рынка массовой культуры. Важен, впрочем, и иной опыт: мы на опасном пути — и сейчас, читая много мемуаров, я вижу особую опасность. В этих мемуарах примерно этими же словами описывается левое искусство начала XX века. При всём том, что в нём было много мусора, надо признать, что в ландшафте левого искусства присутствовало и искусство.
Я, в данном случае, за хирургический анализ — мы понимаем, что есть рыночный механизм, который предлагает приходящему на рынок производителю лёгкую дорогу скандала (точно так же, как футуристы плескали опивки чая в публику). Так что перед нами может быть как чистый ответ на спрос рынка, а может быть и иной, непривычный язык.
В данном случае "новый язык" для меня не индульгенция, а некая констатация — я не принимаю дюшановской прелести, но понимаю, что она многим нравится и проч., и проч.
Но пока я не наблюдаю нового языка — есть искреннее и неподдельное чувство боли, вызванное мигренью, и есть особое чувство боли, что приводит к стихам. Искренность и боль вовсе не залог поэзии, это не самодостаточные материалы.
Иначе говоря, искренность и духовность есть, а "сумасшедший с бритвою в руке" за вами не идёт, вас не пугает. И духовность, и надрыв, и молодые горячие страсти — всё есть, а сумасшедшего нет, и "слоистая и твёрдая вода" там не появляются и не заставляют потребителя утомиться.