Надо сказать, что "Школа злословия" меня продолжает радовать — поскольку её последние выпуски отсняты с чрезвычайно интересными мне людьми. Прекрасный Галушкин (перед которым я, правда, трепещу), и вот, опять же — Максим Сырников.
Там было много всего интересного, но в разговоре про русскую кухню была мимоходом затронута очень интересная тема.
Тема шире, чем русская кухня.
Дело там было в том, что Сырникову стали пенять, что фотографии еды в его книге некрасивые.
Тот вяло отбивался и говорил, что зато они правдивые — и это действительно съедобная еда.
Надо объяснить, что фотографы и операторы рекламных роликов давно снимают вместо еды нееду. Вместо шоколада льётся коричневая гуашь, а вместо сметаны в супе плавает клей ПВА.
Так действительно лучше, сочнее, не бликует и всякое такое.
И Сырникову тут же в назидание рассказали. что актёров перед съёмками гримируют, иначе будет у них трупный цвет лица (С этим спору нет. Да что-там, меня в телевизоре тоже гримируют и ругаются, что на мою гладкую круглую голову уходит слишком много тонера).
Но вопрос куда интереснее, чем цветопередача. Собственно, это кардинальный вопрос искусства — подлиность vs красота.
При этом любое разрешение этого вопроса имеет право на существование, но я-то на стороне Сырникова.
Потому, собственно, что есть зоны в искусстве, где подлинность становится частью красоты. Дело в том, что есть задачи обработки материала и есть сам материал — то есть, цветокоррекция, ретушь и прочие игры, что придумали мастера за много лет — это одно, а мороженое из пенопласта — это другое.
Важно, где происходит вмешательство — в живой реальности, или при обработке произведения искусства.
Итак, иногда ты смотришь на портрет великолепного борща, а знание тебе шепчет на ухо: "Братан, это есть нельзя, это всё искусственное".
Как подделанные оргазмы (которых, я впрочем, никогда не боялся).
Извините, если кого обидел.
03 ноября 2010
История про праздничный день
Я вот знаю, что такое русская государственность и лицо праздника Народного единства — сейчас на Первом канале, в концерте памяти певицы Толкуновой. Так вот, там Иосиф Кобзон поёт песню Булата Окуджавы "Виноградную косточку в тёплую землю зарою" под симфонический оркестр.
Извините, если кого обидел.
04 ноября 2010
История про двух писателей
— Ты не понимаешь, — сказал он. — Ты писатель, а не понимаешь, смысла существования Шолохова и Солженицына в литературе. А, может, именно поэтому и не понимаешь.
— Чо? — я не сдавался.
— Ничо. Через плечо. Дело в том, что вся жизнь Солженицына была посвящена противоборству с Шолоховым. Ещё с тех пор, когда он читал его в первый раз, и потом. Потом, когда Шолохов ехал мимо Солженицына за шторками лакированного лимузина по дороге в Переделкино, а Солженицын клал кирпичи в своём арестанском бушлате.
И потом, когда Солженицыну не дали Ленинскую премию, а Шолохов был давно в этих премиях как в пуговицах. И затем, когда Солженицына выслали, а Шолохов всё ездил в своём лимузине и ему было всё пофигу. Шолохов жил себе и жил, и даже не писал ничего. Но при этом он оставался главным советским писателем, потому что "Тихий Дон" — великая книга, а прочие советские писатели давно перемёрли. И Шолохова проходили в школе — правда, другой роман, но всё равно. Из года в год миллионы детей выводили, от старания высунув набок языки: "Образ новой жизни в романе Михаила Шолохова…"
Что было с этим делать — непонятно.
Один знакомый стал упрекать Солженицына в том, что он хочет стать вторым Толстым, отрастил себе толстовскую бороду и подбривает лоб, чтобы лучше походить на зеркало русской революции. Глупец! Что Толстой, Шолохов — вот кто занимал мысли Солженицына. На фоне существования Шолохова всё остальное было мелкими неприятностями. Чекисты — надоедливыми мухами, Брежнев — дураком-петрушкой. Высылка — загранкомандировкой, а слежка — общественным вниманием.
Можно было помогать всяким людям, что доказывали неподлиность этого романа. Неподлинность, которая как бы отменяла и ценность романа, и ценность самого Шолохова.
Солженицын нанял дюжину авторов, что распространяли слухи о прикованном в подвале Шолохова скелете белого офицера, о Булгакове и Платонове, что хватились своих рукописей, а обнаружили их в знаменитой книге.
И тут этому негодяю дали Нобелевскую премию. Понадобилось пять лет, чтобы наверстать этот разрыв, но это ему удалось!