Дорога была пасмурной и бессонной. Я думал о соотнесении себя с Толстым. Подобно тому, как Штирлиц постепенно становится немцем, всякий идущий толстовским следом превращается в Маковицкого.
Со времени изобретения туризма у нас особое отношение к путевым отчётам.
Демократичность путешествия привела к девальвации взгляда в окно, обесцениванию фотографии чужого города и однотипности воспоминаний о дороге.
Продолжить можно цитатой: "Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные буквы к курсиву, или как относится к стилизованному профилю в упор глядящее лицо: "Позвольте представиться, — сказал попутчик мой без улыбки, — моя фамилия N.". Мы разговорились. Незаметно пролетела дорожная ночь. "Так-то, сударь", — закончил он со вздохом. За окном вагона уже дымился ненастный день, мелькали печальные перелески, белело небо над каким-то пригородом, там и сям ещё горели, или уже зажглись, окна в отдельных домах… Вот звон путеводной ноты". Для Набокова путешествие было перемещением, он вообще застал этот аристократический обряд в детстве — матроска, берег Ниццы, крахмальные скатерти в купе и шезлонг на палубе парохода.
А вот мы все — в другой эпохе.
Но более того, мы в другой эпохе по отношению к великой русской литературе. И теперь Архитектор гнал меня в путь за связью литературы с географией, а перемещения — со стилем, способом высказывания.
Он говорил, подпрыгивая на сиденье:
— Я — художник. Я не стремлюсь издать написанную книгу. Для меня важна экспедиция. Сейчас Россия "ездит" так, как хочет. Свобода зрения — обозрения себя изнутри и снаружи — должна сказаться. Это одно из немногих завоеваний новейшей России, которой мы можем пользоваться и гордиться. Сейчас "слово" немного растерянно. Оно склонно к англицизму. Я надеюсь, что русский язык распространится именно потому, что у нас есть возможность путешествовать"…
Тут важно было именно слово "экспедиция" — в том самом значении, в каком его употребляет Даль: "посылка, отправка кого вдаль, и самая поездка, для ученых и других исследований.
Архитектор, кстати, сильное слово, означающее ещё и "надзирающий за устойчивостью". Архитектор исследовал пространство на устойчивость — пространство особое, воображаемое, по большей части созданное не политиками и историками, а русской литературой. Литература наша, будто земная кора, подвижна и текуча. По ней можно было плыть, а по берегам её передвигаться — разными способами. Главное, что было у Архитектора — свой, незаёмный, взгляд путешественника на географию литературы. Краевед же был больше смотрящим за Москвой и сопредельным землям. Он написал книгу про Москву, книгу, которая сразу стала знаменитой. Впрочем, писал он её всю предыдущую жизнь. Я давно наблюдал, как из разрозненных заметок, из наблюдений, сделанных в путешествиях и просто прогулках, через статьи в газетах и журналах, где мысль формализовалось, из экскурсий и докладов, когда она проговаривалась и проверялась на слух, получалась эта книга. Текст был такой же живой, как и сама Москва — в нём что-то достраивалось, переделывалось, дописывалось — и, кажется, продолжалось это бы по сей день. Это была смесь путеводителя, книги для чтения по истории и, наконец, философского трактата. И это было своего рода поэмой, потому что автор бормотал "Китай и Китеж слиты в образе Покровского собора-города. Собор и в самом деле восстаёт как Китеж — кремль кремлей, географически сторонний неподвижный центр, — а не так, как может восставать Посад на Кремль Москвы". Московские здания там оказались связаны со всей культурой разом — от городского камня он плавно переходил к живописи, к литературе или к национальной философии.
— Творение столпа — столпотворение, — говорил Краевед. — Нерв этой темы в том, что всякое столпотворение способно оказаться вавилонским, — и в том, что после Вавилона решимость на столпотворение есть опыт снятия проклятия Вавилона…
Краевед со всеми его проборматываниями и почти пением был чуть ли не религиозен. (Собственно, он и был по-настоящему религиозен — не чета мне). Архитектор — литературен в своём вращении вокруг метафор, построенных на географических терминах и геометрии. Или, иначе говоря, "землемерии". Например, в этом повествовании очень важно понятие "меридиан", и все путешествия писателей и их героев оцениваются с точки зрения геометрических и географических аллюзий.