Наука и у Толстого, и у Циолковского — нечто мистическое. Незадолго до смерти Лев Толстой написал статью "О науке". Это, собственно, даже была не статья, а ответ одному крестьянину, приславшему Толстому письмо с вопросами. Статья эта при первом чтении вызывает чувство некоторой неловкости — старик проповедует и призывает, да к тому же всё время неловко подставляясь под удар, рассуждает одновременно наивно и пафосно.
Суть этого рассуждения в том, Толстой пытается ввести нравственность в науку. Задача, и правда, довольно безумная: введение идеологии в науку никогда ничего путного не приносило, как бы красиво не звучали произносимые при этом мантры. К тому же Толстой то объединяет науку и образование, то произвольно разъединяет их, говорит о науке то как социальном институте, то как о конкретных учреждениях.
На самом деле Толстой ведет разговор вот о чём: в его России только образование приводит к тому, что сейчас мы называем "вертикальным лифтом". Оттого существует культ образования, который служит источником чванства.
Потом Толстой придумывает критерий отделения науки от не-науки. Он разделяет "знания, называемые науками" на три вида: "первый отдел — это науки естественные: биология во всех своих подразделениях, потом астрономия, математика и теоретические, т. е. неприкладные физика, химия и другие со всеми своими подразделениями. Второй отдел будут составлять науки прикладные: прикладные физика, химия, механика, технология, агрономия, медицина и другие, имеющие целью овладевание силами природы для облегчения труда людского. Третий отдел будут составлять все те многочисленные науки, цель которых — оправдание и утверждение существующего общественного устройства. Таковы все так называемые науки богословские, философские, исторические, юридические, политические".
Произведя это деление, Толстой последовательно отказывает всем этим разрядам называться науками: "Во-первых, потому, что все эти знания не отвечают основному требованию истинной науки: указания людям того, что они должны и чего не должны делать для того, чтобы жизнь их была хорошая. Во-вторых, не могут быть признаны науками еще и потому, что не удовлетворяют тем самым требованиям любознательности, которые ставят себе занимающиеся ими люди. Не удовлетворяют же все эти науки, за исключением математики, требованиям любознательности потому, что, исследуя явления, происходящие в мире неодушевленном и в мире растительном и животном, науки эти строят все свои исследования на неверном положении о том, что все то, что представляется человеку известным образом, действительно существует так, как оно ему представляется".
Дальше Толстой говорит довольно много глупостей, перескакивая отчего-то на непознаваемость мира, и снисходительно позволяя точным наукам быть забавными "для людей, свободных от необходимого для жизни труда, исследования так называемых естественных наук о происхождении миров или органической жизни, или о расстояниях и величине миров, или о жизни микроскопических организмов и т. п., исследования эти не могут иметь никакого значения для серьезного, мыслящего человека, так как составляют только праздную игру ума, и потому ни в каком случае не могут быть признаваемы науками". Второй отдел, то есть "науки прикладные, т. е. различные знания о том, как наилегчайшим способом бороться с силами природы и как пользоваться ими для облегчения труда людского, еще менее, чем знания первого отдела, могут быть признаны наукой. Не могут такого рода знания быть признаны наукой потому, что свойство истинной науки, так же как и цель ее, есть всегда благо людей, все же эти прикладные науки, как физика, химия, механика, даже медицина и другие, могут так же часто служить вреду, как и пользе людей, как это и происходит теперь… И потому все прикладные знания могут быть признаны мастерствами или теориями различных мастерств, но никак не наукой. Знания, имеющие целью оправдание существующего устройства жизни — вот третий тип. Они "преследуют вполне определенную цель — удержать большинство людей в рабстве меньшинства, употребляя для этого всякого рода софизмы, лжетолкования, обманы, мошенничества"…
И в результате Толстой придумывает свой критерий отличия науки от не-науки: "Думаю, что излишне говорить о том, что все эти знания, имеющие целью зло, а не благо человечества, не могут быть названы наукой". То есть "наука" превращается во что-то вроде Святого писания, нравственного учения. Старик в Ясной поляне, будто дед Мазай пытается втащить на свою лодку нравственный спасательный круг.