Дело в том, что в старинные советские времена гимн Чехословакии состоял из двух частей — сначала играли гимн Чехии, а затем, через паузу — гимн Словакии. Так вот эта пауза в обиходе звалась "гимн Моравии". Гимн Моравии был нулём, дыркой в звучании.
Но они ушли, и голоса их летели над Куликовым полем уже мимо меня.
Директор Музея вышел на опушку и громко произнёс:
— Случайно на ноже карманном… — а потом добавил в пространство:
— И так пятнадцать раз, граждане судьи.
Я же переминался у чугунного столпа, поставленного Нечаевым-Мальцевым и пыхтел трубкой.
Дым уносился вдаль и исчезал, мешаясь с прочими дымами Отечества.
Мне нравилось, что я был похож на полководца, однако ж надо было думать о Толстом. Всё же мы ехали толстовским путём, а не с экскурсией по местам боевой славы. У Толстого есть дидактическая сказка с длинным названием "Сказка об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах".
В этой сказке, сюжет и финал которой ясны из названия, есть следующий эпизод. Иван-дурак за своё непротивление злу стал царём и в своём царстве установил радостный закон непротивления. На них пошёл войной тараканский царь, но "стали солдаты отбирать у дураков хлеб, скотину; дураки отдают, и никто не обороняется. Пошли солдаты в другую деревню — всё то же. Походили солдаты день, походили другой — везде всё то же; всё отдают — никто не обороняется и зовут к себе жить… Скучно стало солдатам… Рассердился тараканский царь, велел солдатам по всему царству пройти, разорить деревни, дома, хлеб сжечь, скотину перебить". А дураки только плачут, и вот "Гнусно стало солдатам. Не пошли дальше, и все войско разбежалось". Всё хорошо в этой истории, кроме её последнего предложения. Что делают солдаты чужих армий в разных странах, хорошо показал XX век и не опровергает XXI.
Это ужасно печально, потому Толстой это всё писал совершенно серьёзно, с глубокой верой, что так и будет. Но каждый раз, несмотря на исторический опыт, хочется потерпеть чуть-чуть дольше — вдруг оно образуется. Вдруг звериные зрачки снова станут человеческими.
Есть иная история — в Ясную Поляну приехал человек, чтобы выразить писателю собственное несогласие с теорией непротивления злу.
Этот диалог протекал так. Человек приставал к Толстому, что, вот если на него нападёт тигр, как в этом случае он будет следовать непротивлением злу насилием?
— Помилуйте, где же здесь возьмётся тигр? — отвечал Толстой.
— Ну, представьте себе тигра…
— Да откуда же возьмётся в Тульской губернии тигр?…
И так до бесконечности.
Тут то же самое — ясно, что часто в разговорах нам подсовывают абстрактные вопросы, идущие не от жизни, а от умствования. Всё это умствования. Нету никаких тигров и не было.
Нигде.
То ли дело — устрицы. Устрицы на Руси — особая статья. Отношение к ним насторожённое. Собакевич давно и навсегда прав тем, что устриц в рот не брал, ибо знал, на что они похожи.
В устричном вагоне возили мёртвого Чехова — потому что других холодильников не придумали, и об этом я ещё расскажу. Устрицы щёлкают своими крышками на всех значимых страницах русской литературы.
Вот сцена, достойная постмодернистского романа: обжора приходит жрать устриц и беседует с татарином-официантом о каше а ля рюсс, супе с кореньями…
— Да хороши ли устрицы? — спрашивают у татарина. Отвечают, что есть Фленсбургские, а остендских нет, но вот эти — только вчера получены.
И вот уже волокут устриц с вином, чтобы сдирать с перламутровой раковины хлюпающее и мокрое.
Тьфу, пропасть, думает герой, что мечтает о каше и хлебе, не зря подозревая в устрицах разврат и падение. Ну а уж в людях, что собрались их прикончить — страшный особый трибунал.
Между тем устрицы проникли в нашу жизнь оборотным способом: через недетскую сказку Кэрролла, где они слушали Усатого и Работящего на берегу. И куда не кинь: начнёшь рассуждать о непротивлении злу насилием, так через полчаса заметишь, что живо обсуждаешь со сверстниками порядок сборки-разборки автомата.
Тем более смешно, что такое всегда случается неожиданно — и бывает сродни удивлению той сотрудницы тульского самоварного завода, что несла со службы детали, пытаясь дома собрать самовар, а получался то автомат, а то — пулемёт. Из разговоров о ненасилии всё время выходит автомат непротивления злу Калашникова.