Так с любыми рассуждениями о государственности, начиная с обсуждения монаха Филофея, что написал о том, что Москва — третий Рим. В чём у меня нет сомнений. Но только потом Филофей сказал, что четвёртому не бысти, а в этом как раз у меня сомнения.
Этот Рим уже образовался, а я как варвар взираю на него с высоких холмов. Совершенно непонятно, порушат ли храмы и придут ли потом сарацины, моржи и Плотники. Одно несомненно — хорошо не будет.
Будет — как с устрицами у Кэрролла.
Как-то я ввязался в длинный и унылый разговор о войне и государствах. В этом разговоре я чувствовал себя дураком, и летели надо мной быстрые и рваные облака теории непротивления злу насилием.
Ведь эти слова рвут на части — "непротивление злу" совсем не то, что "непротивление злу насилием". Разговор тянулся дешёвым химическим леденцом — страны мешались с континентами, а дохлые правители с живыми. Не было в том разговоре счастья — я щёлкал клювом, как устрица, приговорённая к съедению — нет, щёлкал своей раковиной, а толку в этом не было никакого.
Я говорил о том, что мне всё чаще казалось, что международные отношения в прежнем понимании этого слова исчезли ещё в девяносто девятом году, когда над Югославией зависли крылатые птицы, загорелись дома, и вместе с мостами через Дунай в воду рухнуло уважение к суверенитету, а всё то, что происходит сейчас — просто оформление случившегося. То, что это может не нравиться — так это дело житейское.
И я соглашался со своими собеседниками. Действительно, многочисленные и мелкие суверенитеты, как суверенитеты устриц тысячу раз нарушали разные едоки. И треск раковин для тараканских царей сливался в ровный гул. С суверенитетом дело обстояло как с браком и сожительством — грань между ними тонка, однако она есть. Она почти не ощущается, но всё жеприсутствует в мире. И в браке люди могут жить по-разному, и, сожительствуя без договоров и бумажек, люди могут прожить такую же судьбу. Но долгое время в сожительстве государств было некоторое табу, а теперь одним, а, по сути, несколькими табу меньше.
Успешливые люди из успешливых стран говорили мне, что если кого-то бьют в подъезде, то у меня должны быть очень веские причины, чтобы не вмешаться. Физическая слабость может быть таковой, а остальное — уже нет. И недовольство тех, кто сам не вмешался, а теперь пытается скрыть свой позор — тоже не причина, говорили мне успешливые люди. Но я думал о том, как один мальчик ставит синяк под глазом другому, а вмешательство иногда заканчивается переломом хребта виноватому. Тогда, думал я, можно и воздержаться. С другой стороны, в международных отношениях — невинных мальчиков мало.
Успешливые люди объясняли мне, что мир делится на две части — страны демократические, которые не хотят воевать, пока возможно, и диктатуры тараканских царей, которые сдерживает только страх. Но колебания демократов уничтожают страх тараканских царей, и они идут отнимать коров и убивать несчастных дураков и мучить оставшихся по темницам.
Но я отвечал успешливым людям, что в международных отношениях хребты ломают с завидным постоянством — причём как правым, так и виноватым. А когда в чужом подъезде кого-то бьют, и вы не можете понять, за что, кого и кто — и очень тяжело понять, что дальше произойдёт там, в этой кромешной темноте. Раньше была возможность крикнуть "Я в домике!", которую пользовали мерзкие мальчики и не до конца мерзкие. А теперь известно, что когда во имя исторической целесообразности кого-то будут убивать, то кричать "Я в домике!" перед смертью бессмысленно.
К слову сказать, частная собственность — понятие из того же ряда. Понятно, что её то и дело вымогают и воруют — но отмени этот институт — и развалится тот мир, что мы знаем.
Успешливые люди, напротив, настаивали на том, что лишь насильники и убийцы не покрываются демократическим домиком. Раньше мы считали, говорили мне они, что "мой дом — моя крепость" — да и сейчас считаем, кроме как, если хозяин дома пристрелил жену и пару детей. Также обстоит дело и с частной собственностью…
Я не расходился с успешливыми людьми в понятии военной и политической целесообразности — только довершал их мысль своим наблюдением. Я считал, что стиль нашего времени в том, что оставшаяся сверхдержава может, в силу каким-то образом понимаемой ею целесообразности, навалиться на кого-то и отлупить его так, что мало не покажется. А суверенитет — такая же абстракция как непротивление злу насилием.
В этот момент на меня снизошло озарение — я-то находился среди устриц, а мои воображаемые собеседники прогуливались по берегу. У них было право (оттого, что они были гражданами успешливых стран), нормальное право сильного, не сдержанного ничем. Они действительно могли вломиться в дом и пристрелить хозяина, до того, как он пристрелит свою жену и детей. Это вторжение можно мотивировать тем, что они как-то слышали, что у хозяина могло бы быть ружьё, и если оно не найдено, в этом тоже не будет ничего страшного.