— Как ты меня нашел? — спросил его Л. Н.
Сергей Львович поцеловал его; этим Л. Н. был очень тронут.
Получили два извещения: Озолин — что ночью приедет экстренный поезд, а я (от Куприянова) — что приедут Софья Андреевна с врачом-психиатром и фельдшерицей, с Андреем, Михаилом, Татьяной Львовной и В. Н. Философовым.
Решили Л. Н. об их приезде не говорить и Софью Андреевну не допускать к нему. Но мы еще боялись ее, не решались загородить ей дорогу. Тут Озолин, полюбивший Л. Н., вызвался не пускать ее в квартиру.
В 7.45 Л. Н. проснулся, t° 38,5. Впадал в забытье.
В 9.40 t° 39,2, пульс 114. Томился, изжога. Пульс — каждый третий перебой. Принял четыре капли строфантовой настойки. Через 7 мин. — 110, перебоев менее. В 10 ч. ночи — 140.
Когда Л. Н. спросил меня, какой пульс, и я сказал, что 110, попросил часы и сам стал считать, насчитал 80 (перебои не дали ему правильно сосчитать пульс).
В 10.20 предложили кофе. Л. Н. не хотел пить, боясь усиления изжоги. По той же причине сегодня не пил молока и ничего не ел. Хотя ободряем друг друга, особенно Владимир Григорьевич, сегодня все мы, окружавшие Л. Н., скрываясь один от другого, исплакались".
Извините, если кого обидел.
15 ноября 2010
История про дорогу на Астапово
…Одним словом, тем, кому интересно, могу предложить тем, кому интересно, читать про Толстого на бумаге, одиннадцатый номер журнала "Новый мир", который содержит хоть и сокращённую втрое, но вполне себе связную версию текста. Впрочем, и в электрической версии она тоже есть.
То, что я выкладывал — из несокращённой версии, да только никакой "Живой Журнал" пятнадцать листов не выдержит.
Продолжаю по-прежнему рекомендовать записки Архитектора — у него, кстати, висит фотография Астапово, которую сделал я, и на которой изображена вся наша компания в очень верном виде — насупленный Директор Музея, очумелый Архитектор, у которого при виде Астаповского Танка-Мавзолея из-под мышки рвутся белые листы поэтических описаний, и, наконец, Краевед в окружении Красивых Девушек.
Извините, если кого обидел.
15 ноября 2010
История про дорогу на Астапово
Ровно сто лет назад Маковицкий записывал: "В 12.10 ночи приехал экстренный поезд с одним вагоном (санитарным: половина — второго, половина — третьего класса). Я пошел, переутомленный, встречать и сообщить Софье Андреевне о положении Л. Н. Софья Андреевна имела не свой обычный деловой вид, была не такой, какая она есть, а какой-то нерешительной, несмелой. Была бледна. За ней следили, прерывали ее с нетерпением: «Мама, не волнуйся». Софье Андреевне я рассказал, что у Л. Н. воспаление, которое в этом возрасте обыкновенно смертельное, но Л. Н. в последние пять лет два раза легко перенёс бронхопневмонию, сил много, не безнадежен. Софья Андреевна заговорила о свидании с Л. Н., на это я сказал, что этого не может быть, что Л. Н. третьего дня бредил тем, что она его догонит. Софья Андреевна упрекала меня, почему я тогда не разбудил ее, что она бы обласкала его и он не уехал бы, и что это он навлек на нее такой позор, жену бросил, она ему ведь ничего не сделала, «только вошла в кабинет посмотреть, у него ли дневник, который пишет, не отдал ли и его, и еще, услышав шум, заходила и спросила: «Левочка, аль ты нездоров?» — «Изжога, миндаль принимаю, не мешай мне», — ответил злобным голосом, досадуя. Я долго стояла у двери. Сердце у меня билось. Потом, услышав, что потушил свечу и ложится спать, я ушла. Как это я крепко заснула, что не слышала, как он ушел». Если Л. Н. выздоровеет, в чем Софья Андреевна не сомневается, и если поедет на юг…… Татьяна Львовна, Андрей, Михаил и В. Философов были усталые и встревоженные, озабоченные положением и отца и матери. Успокаивали мать, но нервно, с укорами. Софья Андреевна выставляла причиной свое нездоровье…… а потом созналась: «Я пересолила».
…днем Л. Н. страдал от сильного жара (39,6). Ночь на 3 ноября до полуночи спал очень плохо, почти все время бредил, кашлял, снова отхаркнул ржавую мокроту, стонал, страдал от изжоги. Перед полуночью жар постепенно упал до 37,7, после полуночи Л. Н. спал спокойно".
Но тут я сделаю отступление о Толстом и Достоевском. Они у нас как Маркс и Энгельс, как Бойль и Мариотт, Болек и Лёлик, и всегда жив вопрос: "Кого ты больше любишь, маму или папу, белое или красное, Толстого и Достоевского?"
Причём, в мировом, так сказать, масштабе Пушкин как бы просеивается — он наше всё, но именно всё наше, и конвертации не подлежит. А вот пара бородатых классиков идёт по свету рядом.