В 3.45 просил чего-то. Владимир Григорьевич спросил: "Чаю?" — "Да". Подали с миндальным молоком, выпил 80 гр., полчашки — на восемь глотков, очень устал от питья. Но вскоре "свободно" приподнялся, — очевидно сил у Л. Н. много.
Александра Львовна его умыла. Разговаривал с ней. Выйдя, сказала:
— Он, как ребенок маленький совсем.
С 4-х ч. охает, в забытьи. Пульс 120, t° 38,3.
Дмитрий Васильевич впрыснул камфору три раза сегодня.
В 4.30 бредил числами: 424 и т. д., потом повторял в бреду: "Глупости, глупости".
Александра Львовна подавала пить:
— Не хочу. Не мешайте мне, не пихайте в меня.
У Л. Н. были причины просить: "Не будите меня", "Не мешайте мне", т. к., действительно, мы, ходившие за ним, будили его, мешали ему (чего не следовало делать: в такой болезни главное — покой). Наше дежурство не было упорядоченным, все мы были возбужденные, утомленные, то и дело отвлекали нас (особенно Никитина) корреспонденты, родные, друзья, любопытные. Получались в большом количестве газеты, переполненные известиями о Л. Н. Каждый получал во много раз бо?льшую корреспонденцию, чем обыкновенно, много телеграмм. Как только кто-нибудь ложился спать, его будили из-за "срочных с ответом" телеграмм.
Хотя квартира была семьей Озолиных оставлена, места стало больше, но нас, людей около Л. Н., и вещей прибавилось. Две комнаты квартиры были невычищены и, кроме того, на ногах вносилось в квартиру много грязи, песку.
Жили в квартире Озолина Александра Львовна, Варвара Михайловна, Озолин, Чертков, Сергеенко, девушка-прислуга. Я, Никитин и Семеновский ходили ночевать в другие квартиры. Днем приходили еще доктор Стоковский, Татьяна Львовна, сыновья Л. Н., Горбунов, Гольденвейзер, позже еще прибавились доктора (Щуровский, Усов). Иногда входил разносчик телеграмм. Во время совместной еды порой бывало шумно. Когда Л. Н. было плохо, все приунывали; когда, казалось, ему легче, оживали.
Не догадались обзавестись мягкой обувью, не смазали дверей (это стали делать только с пятого дня); топка, мытье пола, умывание лица, рук, тела; не догадались, когда Л. Н. дремал, сделать на дверях знак не входить.
(Сегодня распоряжение о выселении лиц, не живущих в доме у начальника, не семейных Л. Н. и не корреспондентов — тоже растревожило нас, хотя напрасно. Это было сделано, чтобы предотвратить скопление народу, которого через несколько дней набралось бы из Москвы и других городов тысячи.)
Сегодня утром, в 7 ч., Софья Андреевна справлялась о здоровье Л. Н. Ходила вокруг дома, беспокоила нас; я боялся, что станет громко кликать, чтобы услышал Л. Н., что она здесь. В 9 приходила на крыльцо, долго задерживала Никитина.
Семейный совет: решали, выписать ли еще московских врачей. Андрей Львович хотел. Переголосовали, решили "пока не выписывать".
Как это несчастье сближает людей! Теперь сыновья Л. Н. все дружны, поступают заодно с другими.
В 6.30 t° 38,4, пульс 110.
В 7 ч. digitalis.
В 7.30 пообмывали, пообтирали и подложили гутаперчевый круг. Четвертая injectio camphorae.
С 2 ч. Л. Н. не хотел ничего пить.
В 7.50 от икоты проглотил три чайные ложки сахарной воды, а немного спустя молока с коньяком. Очень устал.
К вечеру стал бредить и говорил: "Саша, все идет в гору… Чем это кончится. Плохо дело… плохо твое дело". После молчания: "Прекрасно", а потом он вдруг крикнул: "Маша!".
Л. Н. сегодня, когда не бредил и не дремал, был погружен в себя; размышлял, мало говорил, старался спокойно лежать и спокойно переносить мучившую его изжогу и икоту. Не звал никого и сам не разговаривал.
Но, когда говорил, думал о всех, был необыкновенно впечатлительный, легко слезился".
Извините, если кого обидел.
17 ноября 2010
История про дорогу на Астапово
…Итак, пока Толстой ещё лежит, бредит своими числами, я ещё раз скажу про имение.
Не только жизнь русского писателя определяется тем, что у него есть имение, но и его посмертная судьба очень зависит от клочка приписанной ему земли. Понятно, что писатели, у кого имение было — гораздо счастливее в своём посмертии. И где находилось его имение, так, по тем географическим правилам и пойдёт его жизнь. Если оно слишком далеко от цивилизации, то зарастёт народная тропа, и лишь ржавый трактор укажет на то место, где бегал без штанишек русский гений. Если слишком близко, то его могут сжечь непокорные крестьяне — и тю, не только тропа зарастёт, но и все развалины. Только безумные экскурсоводы будут читать стихи над колосящимся полем.