— Отчего вы так не любите людей? Или вы притворяетесь? Многие ведь притворяются хуже, чем они есть — из кокетства, суеверия или для того, чтобы неожиданно кого-нибудь поразить своей положительностью.
— Ну, я как раз некоторых людей люблю. Я просто к большим массам двуногих существ без перьев отношусь насторожённо.
Сдаётся мне, что они форменные идиоты. Причём нет ничего опаснее и утомительнее, чем вести диалог с человеческой массой, а то и пытаться её улучшить. Да и окружающиий мир — штука непростая. Умирающий писатель Астафьев написал: «От Виктора Петровича Астафьева. Жене. Детям. Внукам. Прочесть после моей смерти. Эпитафия. Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощанье».
Имел, надо сказать, причины.
Но про кокетство — наблюдение правильное, правда отчасти его сделал покойный филолог Михаил Бахтин, когда писал о карнавальной культуре. Культура эта сложная, не о ней речь, но желания богачей притвориться на время бедняками, желания знатных дам переодеться ветреницами (впрочем, тут нет особого превращения) — известны.
Тут, правда, игра, и всегда возможность вернуться обратно. Я видел в юности мальчиков из интеллигентных семей, что старательно учились ругаться матом (многие в этом преуспели), и пили какие-то чудовищные напитки, что брали не крепостью, а токсичностью.
Потом маятник качнулся в сторону капиталистических ценностей и стало можно притворяться циничным и алчным.
Вот тут и было кокетство — я, дескать, умею вести дела, знаю счёт копейке, но если вы вглядитесь в мою душу, израненную тем злом, что я творю, отнимая эту копеечку у старух, то вы увидите там стихи Пастернака и Мандельштама. Если вы всмотритесь в то, что стоит за рейдерскими захватами, которыми я занимаюсь с печалью и неохотно, то обнаружите там музыку Шнитке и Губайдуллиной.
В итоге выходила какая-то дрянь — ни Шнитке, ни Пастернака, ни трудовых миллионов.
Срамота одна.
Стратегия «полюбите нас чёрненькими, а потом вы увидите, что мы вообще-то беленькие, и это открытие окрылит вас» — стратегия проигрышная.
Так что у меня всё по-честному: восторга по поводу человеческого естества я не испытываю — божественного в нём мало, а звериного много.
Что не отменяет того, что божественное в нём есть.
Мало, но есть.
— Хотели быть начальником?
— Не очень. Самое тяжёлое быть начальником, когда у тебя есть подчинённые, и, одновременно, ты и сам подчиняешься вышестоящим начальникам — и вот когда ты между ними, то и верхние и нижние жить тебе не дают. Сверху спускают дурацкие указания, снизу не выполняют твои, вполне разумные. Только ты приструнил нижних, тебе уже надавали по шее сверху. В общем, быть средним звеном — занятие незавидное. Верьте мне, я пробовал.
Куда лучше быть командиром партизанского отряда, сотни анархистов или главой тоталитарной секты. Но тут у меня опыта нет. Да и желания, признаться, тоже.
— Вы хотели бы записаться на какой-нибудь курс похудения?
— Ну, это было бы забавно. Да только такие вещи — как с кулинарными курсами и обучением танцам. Тут-то и простор юмору и комическим рассказам. Но я-то знаю, что с похудением всё очень просто — нужно меньше есть и больше двигаться. Всё остальное — танцы вприсядку вокруг этого правила.
— У вас что-нибудь болит?
— Ну, разумеется.
— Вы говорили про ревность, и я подумала вот что: вам не кажется, что это просто физиологическое чувство?
— Тут я чуть-чуть прогну определение, чтобы сформулировать важную для меня мысль. Физиологическая ревность — это для меня ревность к физиологии, все эти смешные поиски мужчин в шкафах и шифрование телефонной книжки. Есть куда более острая ревность — в той любви, которая ещё длится, но ты знаешь, что она живёт своей жизнью, где давно нет тебя: она смеётся, плачет, вырастают дети, меняет работу, украли деньги на курорте, разбила машину, сын выиграл олимпиаду, на даче пожар… И во всём этом тебя нет.
— А вы тут читаете, то, что другие отвечают? И вообще, что это за жанр такой — недоделанного интервью.