Понять, что именно вызывает в нём горе и ненависть, желание взяться за оружие.
Забегая вперёд, скажу, что подлинность сама по себе не всегда исчерпывающее достоинство свидетельства.
Есть известный снимок Галины Санько «Групповое фото узников лагеря № 5. Петрозаводск. 28 июня 1944 года», изображающий детей за колючей проволокой финского концлагеря — понятно, что Петрозаводск был осовобождён в этот день и пока он был оккупирован финскими войсками, никто бы не дал фронтовому корреспонденту Санько снимать там что бы то ни было. Однако у нас остаётся впечатление, что узники ещё внутри, за колючей проволокой, и выйти не могут. В какой-то мере это фото — постановочное, но именно что — «в какой-то мере».
Дети ещё вчера были узниками и сохраняют своё положение, смотря в объектив.
Второй пример со снимками Натальи Боде — вот убитый солдат под дорожным указателем (Это снято под Сталинградом), и ещё один снимок, который называется «Немцы ушли», который изображает одну сохранившуюся стену дома с надписью, оставленной детьми "Мама! Мы с папой каждый день приходим сюда…»
Меж тем, есть такой вполне фильм «Две женщины и “Тигр”», заподозрить который в недоброжелательстве к двум фронтовым фотографам невозможно. И вот в нём, безо всякого смущения рассказывается, как автор снимка на вопрос «Где же нашлась такая надпись?» отвечает: «А мы сами это написали». А немецкий солдат под указателем оказался перетащенным с другого места. Если кому неинтересно пересматривать этот фильм, то он может услышать эти истории, начиная с 23'50''.
Не верить этим словам вовсе нет никакого резона.
Что из этого следует?
А то, что мы вправе задуматься, что мы понимаем под фотодокументом или документом вообще.
То есть, вопрос ставится не как «Что имеет право на существование?» — мы понимаем, что имеет право на существование всё.
Но это вопрос нашего личного художественного восприятия.
Хороши бы мы были, спрашивая, не выдумал ли Эренбург какое из цитируемых им писем немецких солдат — это просто другой жанр.
Тут есть двойственность — одно и то же изображение оказывается и документальным, и художественным.
Ничего не поделаешь — таково его свойство.
Масса эмоциональных доводов в спорах, где из кармана вытаскивается кистень «Да вот документ!» упирается в то, что ничто не документ, без объяснения времени, места, значения и расшифровки.
А художественное произведение и вовсе на то и художественное, что призвано апеллировать не к разуму, а к сердцу.
Документ сам по себе не является «документом». В исторических работах объясняется, откуда он взялся, оценивается степень доверия к нему, возможности фальсификации и неточностей, и, наконец, он помещается в концепцию учёного.
В жанре художественной документалистики всё находится внутри художественного пространства. Автор может не только использовать сомнительное свидетельство, но и подобрать саму последовательность свидетельств и документов так, что они создают другую реальность, противоположную существующей. Свидетели истории в воспоминаниях руководствуются десятками мотивов — свойствами своей памяти, желанием переиграть свою жизнь, гордостью и стыдом — всё это превращает народные воспоминания в род белого шума, из которого можно выделить любые гармоники.
Но наш читатель интуитивно доверяет слову «документ», потому что документ — «правда», а в романе мало ли что напишут.
Показательна история с «Войной и миром» — представление о войне с Наполеоном в народном сознании основывается именно на нём, меж тем, претензии к Толстому в антиисторизме стали высказываться сразу после публикации.
В 1928 году в журнале «Новый ЛЕФ» Шкловский опубликовал исследование «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”». Осип Брик писал об этой работе так: «Какая культурная значимость этой работы? Она заключается в том, что если ты хочешь читать войну и мир двенадцатого года, то читай документы, а не читай “Войну и мир” Толстого: а если хочешь получить эмоциональную зарядку от Наташи Ростовой, то читай “Войну и мир”».
Пока не заключён общественный договор об ожиданиях, ситуацию нельзя назвать устоявшейся.
Договор этот, правда, пересматривается.
Идеальной «подлинности» не бывает, но есть ли у читателя исследовательский аппарат, чтобы понять, из чего состоит текст перед ним.
Но потребитель хочет подлинности, будто пришёл в магазин фермерских продуктов. И перед ним невозможны отвлекающие манёвры: правда или вы всё же отфотошопили? И если да, то сколько?
Или он согласен на вымысел, но тогда не прощает неловкого стиля.