Я эту афишу до конца не прочитал, но вот она, вот — рядом остановкой трамвая.
У Хлебникова запоминающееся имя — как раз вот по этому параметру довольно много угадает.
Другое дело, что Хлебников-поэт замещается таким комическим чудаком-фриком.
Велимир-председатель-земного-шара. То, что Хлебников — Председатель, могут сказать, многие.
Произнести его имя может меньшее число — тоже (с поправкой на то, что некоторые ошибутся в написании).
А вот рассказать о хотя бы одном стихотворении — уже, конечно, исчезающе малая часть. Обычно ограничиваются неточной цитатой «он поэт для писателей, а не для читателей».
Сама жизнь Алексея Елисеевича Кручёных уложилась в два образа в прозаической книге другого поэта.
Этот поэт, Андрей Вознесенский, начал рассказ о Кручёных со слов «Тут в моей рукописи запахло мышами».
И тут же он добавлял: «Он продавал рукописи Хлебникова. Долго расправляя их на столе, разглаживал, как закройщик. “На сколько вам?” — деловито спрашивал. “На три червонца”. И быстро, как продавщик ткани в магазине, отмерив, отхватывал ножницами кусок рукописи — ровно на тридцать рублей».
О Кручёных нельзя сказать, что под конец жизни он жил бедно.
Нет, большую часть жизни он жил просто в нищете.
Все воспоминатели говорят о затхлом запахе его комнатки на Мясницкой (тогда — улице Кирова), где рукописи мешались с объедками и пылью.
За пару лет до его смерти (он умер в 1968 году) прошёл его творческий вечер — одни говорят, что вечер стал заметным событием, другие — что и еле набралось ползала, а Кручёных сам себе принёс букетик цветов и поставил перед собой в стаканчик.
Всё нетвёрдо, неточно, и, кажется, мемуаристы разбегаются от запаха тления.
Между тем, именно Алексею Кручёных русская литература благодарна за сохранение множества рукописей.
Молодость Кручёных была стремительной — он дружил с Хлебниковым (один раз они даже выступили соавторами) и Северяниным, а потом ругался с ними, его ценил Малевич.
Кручёных заполнял всё пространство вокруг себя не только знаменитыми «дыр бул щыл», но и множеством критических заметок.
В заметках было много задора, в те годы Кручёных писал, что «всего «Евгения Онегина» можно выразить в двух строчках:
ени — вони
си — е — тся
Сонный свист торжествует!
Слякость ползет!
— но бедный читатель уже в школе так напуган Пушкиным, что и пикнуть не смеет и до наших дней «тайна Пушкина» оставалась под горчишником!» и затем Кручёный приводит счёт из прачечной, который, как он провозглашает, выше Пушкина.
Согласно воспоминаниям: за ним, были приверженцами классической, в первую очередь пушкинской, поэзии, а когда спросили тринадцатилетнего Кирсанова: “А кто ваш любимый поэт?” — он пробасил: “Крученых!” Все остолбенели — это был моветон. На что Багрицкий подумал и сказал: “Ну хорошо, будете за продуктами бегать». Продуктов тогда не было никаких, но Кирсанову поручали обязанности факельщика — стоять с горящим жгутом старой бумаги над тем, кто читает в данный момент стихи, когда отключалось электричество».
Сергей Третьяков, поэт и драматург, именовал его «букой русской литературы» в 1923-м, а десятью годами раньше модный критик Корней Чуковский обозвал его «свинофилом», обыгрывая одну цитату из Кручёных. Вдобавок критик писал: «Но странно: бунтовщик, анархист, взорвалист, а скучен, как тумба. Нащелкает еще десятка два таких ошеломительных книжек, а потом и откроет лабаз, с дёгтем, хомутами, тараканами — все такое пыльное, унылое. (Игорь Северянин открыл бы кондитерскую!) Ведь бывают же такие несчастно рожденные: он и форсит, и кривляется, а скука, как пыль, налегла на все его слова и поступки. Берёт, например, страницу, пишет на ней слово шиш, только одно это слово! — и уверяет, что это стихи, но и шиш выходит невеселый. Хоть бы голову себе откусил, так и то никому не смешно».
Но при этом Чуковский всё же сравнивал его с Игорем Северяниным!
Маяковский называл его «книжонки» «дурно пахнущими и говорил, что он «Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провёл на каторге, страдая за свободу, и ему большого труда стоит написать шесть(!) книг об Есенине рукой, с которой ещё не стерлась полоса от гремящих кандалов».
А Павел Флоренский писал: «Мне лично этот “дыр бул щыл” нравится: что-то лесное, коричневое, корявое, всклокоченное, выскочило и скрипучим голосом “ р л эз ” выводит, как немазаная дверь».
Кручёных умер в Москве в восемьдесят два года.