Путешествие в имение к Кашиным. Народный оркестр и любование просторами.
Целый день провёл в постеле. Никого к себе не допускал, думал о том, не лишний ли я человек, не зря ли живу. Надо избавиться от иностранного и наносного, вот что. Оттого покушал консоме с профитролями безо всякого удовольствия. Потом слушал дождь и жевал пряник, забытый кем-то на книжной полке. Думаю, что, если повсеместно заместить печатные книги печатными пряниками, ничего худого не будет, а наоборот, сограждане будут радовать глаз друг друга приятной полнотой.
Меж тем, чтобы развеяться, на следующий день съездил за сто вёрст в имение Кашиных.
Обнаружил там небывалый взлёт русской духовности. Даже река текла под обрывом величаво и неумеренно, как-то истинно по-русски.
Повсюду подают свистульки и петушков. Кашина подрядила трёх учительниц школы, устроенной ею для крестьян, петь народные песни.
Бывшие бестужевки охотно согласились, оделись в сарафаны, да так и не стали их снимать. Кипучая энергия этих барышень, некоторое время назад толкнувшая их к народникам, потекла в надлежащее русло.
Пел вместе с ними протяжные патриотические песни.
Прошка играл на баяне, несколько кучеров звенели однозвучно звучащими колокольчиками. Шорник дудел в свистульку, чем окончательно меня растрогал. Расчувствовался и оттого случайно выпил много.
Погодой и выпитым принужден был остаться у Кашиных.
Ночью приходила Аксинья, сказала, что барыня велели перестелить мне постель. Что за глупости! Я привык к спартанской жизни и всю жизнь укрывался лишь тонкой солдатской периною. Оставил Аксинью у себя и до утра выговаривал ей, после чего отослал к шорнику.
Прощание.
Наутро я покидал имение.
В который уже раз начался дождь, и у меня приключилась мужская мигрень. К тому же чертовка-свояченица до крови расцарапала мне спину. Так китайский массаж, обещанный мне, превратился в казни египетские. С тоской я вспоминал Фенечку. В прошлые времена русского викторианства, да, впрочем, и сейчас крестьяне таких изысков себе не позволяли.
Крестьяне, кстати, вышли меня провожать и мычали что-то неразборчивое, ломая шапки. Прохор грузил в подводу банки с огурцами.
Селифан ёрзал на облучке, уже думая о городских девках.
А я думал о том, как мы будем жить — я и Россия. Как мы проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других, не зная покоя, а когда наступит наш час, я покорно уйду и уже оттуда увижу, хороши ли будут те розы, что моя страна положит мне в гроб.
Но мы вместе страдали, мы плакали, нам было горько, и оттого Бог сжалится над нами, и мы увидим жизнь светлую, прекрасную, гламурную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой — и отдохнем. Верьте!..
Я почувствовал, что уже не бормочу, а говорю в полный голос, и крестьяне, услышав мои слова, упали на колени.
Отринув прошлое, я стукнул возницу в спину тростью и крикнул на прощание мокнущей под дождём дворне:
— Мы отдохнём!
Семь лет в Тибете (2017-11-17)
Художник странствовал по Тибету седьмой год.
Его покинули все шерпы, кроме одного. Так же его оставил верный друг с долгой еврейской фамилией — художник пытался её запомнить, да как-то она выходила всё время по-разному.
Впрочем, фамилия самого художника была тоже не русской, а вовсе варяжской. Звали его Карлсон. Оттого он часто изображал на своих картинах варяжских гостей на тяжёлых кораблях и норманнов, княживших в Киеве.
Но с некоторых пор его начали привлекать другие пейзажи. Превращение произошло с ним мгновенно и по неизвестной причине. Теперь он рисовал сиреневые и фиолетовые горы, закаты и восходы в стране, которую никогда не видел.
Наконец, он выбил себе право на путешествие — впрочем, это было больше, чем путешествие. Это была экспедиция, хотя, правда, экспедиция с обременением.
В качестве попутчика, от которого нельзя отказаться, ему навязали бойкого молодого человека с еврейской фамилией, которую Карлсон тут же перепутал — в первый раз.
Звал он своего надзирателя и заместителя по имени, благо они были тёзками.
А про себя именовал его просто — «Малыш», за малый рост и резвость. Молодой человек был знатоком поэзии и расшибал бутылку из револьвера в пятидесяти шагах.