И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой на площадь ступил первый Чекист.
Его каблуки ещё высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, так опозоренному залётным басурманом.
С подъёма моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя лейпцигского процесса, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью.
Увидел он и первого Космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу.
В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, забурлила, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.
Хирург потерял шапку, сбросил пальто, но мчался по улицам, не чувствуя холода. А вокруг уже стоял декабрьский мороз, и наледь трещала под его ботинками.
За ним неторопливо шёл Железный Феликс.
Он шёл неторопливыми тяжёлыми шагами, от которых, подпрыгнув, повисали на проводах и ложились на асфальт фонарные столбы.
На холодном гладком лбу памятника сиял отсвет полной луны.
В груди его паровым молотом стучало горячее сердце.
Стук этот отзывался во всём существе Кирякина.
Отчего-то ни одной души не было в этот час на улицах неспящего города. Мёртвые прямоугольники окон бесстрастно смотрели на бегущего человека. Хирург метнулся на Пятницкую, но чёрная тень следовала за ним. Он свернул в какой-то переулок, с последней надеждой оглянувшись на облупившуюся пустую церковь, и очутился, наконец, у подземного перехода.
Дыхание Кирякина уже пресеклось, и он с разбега нырнул внутрь, неожиданно замочив ноги в воде. Кирякин промчался по переходу и вдруг уткнулся в неожиданное препятствие.
Это был вход в метро, через запертые стеклянные двери которого текли ручьи мёрзлой, смешанной со льдом воды.
Самым странным в этой истории было то, что родные нашего героя совершенно не удивились его исчезновению.
Памятник же на круглой площади с тех пор тоже исчез, и тот, кто хочет проверить правдивость нашего рассказа, может отправиться туда.
Если, конечно, думает, что такими вещами можно шутить.
Лучше всего это сделать лунной летней ночью, когда на площади мелеет поток машин, и угрюмые тени ложатся на окрестные дома.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
20 декабря 2017
История про то, что два раза не вставать (2017-12-21)
А вот вам, кстати, про идеальную биографию. Вернее, про сам жанр, о котором после "Большой книги" вновь бодро забормотали.
(Ссылка, как всегда, в конце)
Во-первых, там хороший эпиграф:
По пути Пятачок рассказывал Винни-Пуху интересные истории из жизни своего дедушки Посторонним В. Например, как этот дедушка лечился от ревматизма после охоты и как он на склоне лет начал страдать одышкой, и всякие другие занятные вещи.
Во-вторых, там ещё мысль про битву жанров, которая несколько шире темы, и как раз про то, что все они хороши, кроме скучного, но люди очень волнуются, потому что не знают, как начать себя уважать.
Там есть ещё одна мысль о кризисе традиционных историй романного типа — он, она, страдания души и всё такое.
Я её почувствовал очень остро в один момент — я ехал на маленьком автобусе, водитель которого смотрел сериал по телевизору в фоновом режиме. И я думал: отчего я, такой нежный, должен сопереживать всем эти людям, которых придумали печальные сценаристы-мученики?
И даже если б это были гениальные специалисты, то отчего я должен быть вовлечён в этот чужой мир?
Любовь в старости к справочникам (в противовес художественной литературе) имеет удобство в том, что не нужно испытывать эмпатию. Человек устаёт сопереживать дальним, у него и на ближних-то не остаётся. Всякая история с эмоциональными персонажами романа начинает напоминать обязательный ужин с родственниками — утомительный и ужасный.
Есть ещё один комментарий: рассудительные люди мне говорят, что не надо так уверенно противопоставлять Гитлера и Ганди — в них куда больше внутреннего сходства. Живи Гитлер в Индии, он, скорее всего, стал бы вторым Ганди, а живи Ганди в Европе, возможно, что он стал бы вторым Гитлером (если не первым).