Россия открывалась ему в грохоте железнодорожных составов, пассажирские поезда потеряли своё великолепие. Жёлтые и синие ещё хранили следы роскоши, но на них, как и на зелёных вагонах третьего класса, были отметины от пуль, а выбитые стёкла были забиты фанерой.
На долгом перегоне в него всмотрелась старуха и плюнула в лицо.
— Царская кровь на тебе! — зашипела она.
Никандров налился холодной водой ужаса.
Её оттащили, объясняя, что человек просто похож, мало ли что бывает, а царь сам виноват.
Огромная страна поглотила механика буксира, члена партии, бывшего чекиста.
Она оживала после войны и смуты, и механик оживал после тяжёлой болезни.
Потом он стоял со всеми на траурном митинге, когда пришла весть о смерти вождя. Он прожил больше, чем обещал тогда, в полумраке подмосковного дома — не год, а два.
Никандров пошёл на его похороны и, двигаясь мимо гроба, всматривался в заострившиеся черты покойного.
Видел он и жену вождя — она скользнула по бесконечной очереди пустым, как ведро, взглядом.
А потом он устроился в мастерские, получив приварок к пенсии.
Денег не хватало всё равно, часть он отдавал сыну, у которого поселился в Москве. Но теперь он возился с машинами — это оказалось не так сложно, как он думал.
Интеллигентный человек сумеет и пилу развести, и наладить токарный станок, — сказал кто-то ему, и теперь он познал справедливость этих слов.
Машины управляли временем. Они ускоряли историю, и помощники мастеров складывали в ящики не детали, а овеществлённый социализм.
Рабочие смотрели с ненавистью на нэпманов, а вот Никандров глядел на них равнодушно — это ненадолго, и, действительно, стружка из-под резца шипела в эмульсии: «ненадолго». И самолёты, что садились на своих поплавках на Москве-реке, гудели моторами: «ненадолго».
Сын не сразу принял его. Он почти не видел его раньше, и был обижен.
Теперь признал, и даже вспоминал детали, которых не знал никто — скорее всего, просто придумывал своё детство.
Раньше они были в ссоре, но помирились — и сын, глядя отцу в глаза, перечислял старые обиды, которых тот не знал.
И Никандров просил прощения за неизвестные обиды, а сын тоже просил прощения — за другие, тоже непонятные.
Теперь у сына была семья, деньги ему были нужнее.
Однажды он увидел толпу и обнаружил, что это люди, нанятые в массовку какой-то фильмы, ждут съёмок. Взяли и его, он побежал в своём старом бушлате и фуражке, изображая стрельбу из незаряженной винтовки.
У него спросили адрес, дали денег под роспись, но режиссёр долго вглядывался в его лицо.
Никандров спросил, как будет называться фильма, и ему ответили: «В тылу у белых».
Режиссёр задержал его, велев несколько раз сфотографироваться. Он спросил, знает ли Никандров, на кого он похож, и тот отвечал, что, конечно, знает.
На следующий год весной ему принесли телеграмму. Никандрову предложили явиться на пробы к юбилейной картине про Революцию.
Почти десять лет он не был в сыром городе на болотах, и вот теперь оказался там в хорошей гостинице и курил, глядя в ночь.
В своей прежней жизни он должен был тут работать на Путиловском заводе — и тревога вдруг обожгла грудь: ну-ка заставят поехать на завод, а он не помнит там ничего. Токарной работой теперь его не испугаешь, а вот на каком станке он тут работал, не знает. Вдруг для смеха поставят к станку — по старой памяти. Он ведь был токарем пушечного и лафетного производства, и тот, настоящий Никандров, даже хвалился этим. Нет, ничего, от этого он как-нибудь отшутится.
Так было уже однажды, когда он для проверки заехал в Пермь.
В заводской столовой к нему подсел человек и забормотал, что помнит его.
— Ты в ЧОНе был? — спросил его Никандров.
— В Мотовилихе был, в Мотовилихе рота была, да мы ж с тобой раньше повязаны. Помнишь, мы с тобой царя убили?
— Какого царя, дурак?
— Младшего царя.
Про это Никандров не знал ничего, и шёл по разговору, как деревенские колдуны по углям.
А в разговоре мелькали диковинные слова «начгар и комчонгуб». Незнакомец бормотал:
— Помнишь, мы с тобой в будке киномеханика сидели? Кинематограф «Луч» помнишь? Там-то всё и решили, это ведь ты Мясникову посоветовал, чтобы младшего царя хлопнуть при попытке к бегству. Я ж там был, справа сидел.
Никандров лихорадочно соображал, кто такой Мясников, а незнакомец продолжал:
— Ты ж англичанина сразу убил, а я вот сплоховал. Патроны в ружье самодельные были. Но мы ж вместе были, вместе! А часы я потом сдал, это всё навет, всё врут. Зачем мне княжеские часы, революции они нужнее. Ты вот пальто сам сносил — и ничего. Ты сейчас в фаворе, может, и мне что полагается. Совсем я поистрепался.