Вокруг была темень и ветер. Я был изгнан из транспортного рая в уличный ад. Торопиться было некуда
В тот момент, когда ты оказываешься один на один со своим городом, главное — не суетиться. Сочтя финансы, я пошел на шашлычный чад. Это была особая шашлычная — для своих, для тех, кому принадлежит город Москва по ночам — людям в оранжевых жилетах, караульным продавцам, ремонтникам и непонятным людям в кепках. Там курили люди, сидя на корточках, а за палатками стоял на огне казан — для своих. Толстый восточный человек в вязаной шапочке, натянутой до ушей, давал указания своим подчинённым.
Я взял пайку и притулился за столиком, открутив на полную мощность громкость в телефоне. Телефон мне служил тем, чем служили парням в моём детстве гигантские блестящие кассетные магнитофоны — их носили на плече, прогуливаясь по улице. Телефон играл Баха, но быстро ссучился и пошёл играть, всё, что было рядом с Бахом. Наконец, внутри него возникла пауза, и далёкий человек сказал раздельно, под овации:
— El pueblo unido…
Овации прервали его, но он продолжил: — jamás será vencido…
Толстый в шапочке метнулся ко мне, и я пожалел о том, что рядом нет продолговатого тяжелого, но он попросил:
— Сделай громче, а?
— Громче не будет, — угрюмо ответил я.
Он всё равно подсел ко мне — что ж, имел право, он был тут хозяином. И вдруг таджик запел, вторя далёкому чилийцу — на хорошем испанском, отбивая такт пальцами по пластику стола:
Оказалось, что у него в Душанбе был интернациональный клуб, и чилийские политэмигранты пели эту песню со школьной сцены. Да и у меня были в жизни чилийские школьники — правда, родители их были чином повыше и осели в столице. Но и мои чилийцы не сказать, чтобы были довольны новой родиной.
Одно я помнил точно — как все они умели ненавидеть. Новую власть в своей прежней стране они ненавидели четко и яростно. Можно много говорить о чикагской школе, монетаризме, политике и корпорациях — но, когда исчезнет твой отец или твою мать найдут на дороге за городом с дыркой в голове, все абстракции пропадают.
Спустя много лет я по-прежнему жил в местности, что была насыщена захиревшими домами успешливых советских людей. Часть этих людей сгинула в никуда, иные поднялись, и живут теперь в специальных местах под Москвой. Ну а часть просто вымерла без партийной манны, сыпавшейся когда-то в специально отведённых местах. Хоть народ и недолго водили по пустыне переходного периода, но уж какая там манна…
Эти люди вросли в свои норы, как кроты, и их видели редко. Но как-то я шёл на службу, и вдруг услышал вопрос в спину:
— А пончо-то у вас настоящее?
— Настоящее, — ответил я. — А что?
И только тогда я повернулся на голос. Сзади стоял аккуратный человек лет семидесяти, очень примерного вида — в старинном гэдээровском плаще, перетянутым плащёвым же ремнём, в шляпе с узкими полями, в чистой рубашке и древнем аккуратном галстуке.
Смотрел на меня этот человек, и, не слыша вопроса, продолжал:
— Не из Чили?
— Нет, — ответил я безнадёжно.
— Да… — махнул рукой человек и протянул скорбно: — Да… В Чили-то мы облажа-а-ались…
И ушёл он куда-то в бок, исчез, успев, однако, в этих двух словах, рассказать городу и миру всю свою биографию и второй том учебника «История СССР».
Мы с таджиком были из другого теста, два других обломка империи, которые случайно соединились и две стороны скола совпали в точности. Так совпадают два осколка только что разбитой чашки: совпасть-то они совпадут, да чашки не вернёшь. Кто-то давным-давно поглядел на нас медным взглядом.
Оказалось, что он жил в девяносто третьем в Курган-Тюбе и мы могли видеть друг друга. Впрочем, какая в девяносто третьем в Курган-Тюбе была жизнь?
Он вдруг сказал:
— А я вот так до Латинской Америки не добрался. А мог бы, я пять лет учил язык.
— А я вот не выучил. Америка Латина, патриа о муэрте. Кстати, загадка — почему Володя Тетельбойм? Почему именно Володя? Не Владимир? Непонятно.