Я осекся, когда увидел бешеный взгляд жестоких чёрных глаз и неумолимо поднимающееся на меня дуло пистолета. Мгновенный, чудовищный выброс адреналина. Краткое понимание, что если бы не страх, то я бы предугадал убийцу, потому что он пах грязью и смертью. Потом был огневой вихрь, резкий удар в правое плечо, горячий, как горсть кинутых туда угольев. Невероятная боль. Дикий хрип – мой. И грязный бетонный пол, приближающийся к моему лицу с головокружительной скоростью. Удар, темнота. И ничего. А потом я очнулся. Сначала я почувствовал своё правое плечо. Там фиолетовым цветком расцветала огромная, отвратительная дырка. Вокруг дыры вспухал бугор, наполовину скрытый курткой. Дышать я почти не мог. Но совсем рядом я услышал ещё один выстрел. Еле-еле повернул голову. Я никогда не знал, что я могу так кричать. Попытался встать. Не смог. Попытался ползти – обезножил... А убийца продолжает хладнокровно стрелять. Сначала девочке в живот. Потом – в грудь. Последний выстрел был в голову. Я навсегда запомнил красное, мясное месиво вместо детского лица – и запах крови, агонизирующей боли и смерти. И я снова потерял сознание... Когда я второй раз вернулся в этот мир, то надо мной было мокрое от слёз лицо вмиг постаревшего Дядьсаши. Он сидел передо мной на коленях и беззвучно плакал, закрывая своей спиной искорёженное маленькое тело.
«Андрей, у тебя дочь. Нереальные ресницы, серые глазки... Я назвала её Энди... Однажды девочка вырастет, и я скажу ей, кто её отец. И она тебя полюбит – полюбит так же сильно, как когда–то хотела и могла любить тебя я.…»
Пожалуйста, прости меня, Таня. Я бы мог спасти твою дочь, если б только меня не подвела моя трижды проклятая память. Если б только она не подсунула мне чёртов аромат белого цветка и не напомнила мне о женщине, к которой в нашу с тобой ночь так отчаянно взывал я, то я бы спас твою девочку. Но я и представить себе не мог, что так может пахнуть мой нежеланный ребёнок…
– Дайте посмотреть на девочку, – просипел я.
– Нет, – Фадеев сказал, как отрезал.
«Нет, так нет.»
– Где убийца? – спрашиваю.
– Вон, – и Фадеев кивнул влево. Я глазами нашел труп этого урода. Маленькая аккуратная дырка в его голове. Тонкая, как зазубрина, извилистая струйка крови. Один выстрел. Профессионально. Я бы так точно не смог. Я бы убивал его медленно, разрывая руками по частям.
– Вы сделали?
– Да, – кивнул мне Фадеев.
– Нет. Вы скажете, что это я. А я отсижу. – И я потерял сознание. Окончательно очнулся я уже на больничной койке. Хотел сбежать на суд, когда слушали дело Дядьсаши. Я почти уже встал, но сосед по палате поднял крик, после чего налетели гады в белых халатах. Они быстро скрутили меня. Привязали к кровати на все четыре конечности – и привет. Так я и лежал, распятый буквой «икс». Кормили меня принудительно. Я ничего не хотел. Смотрел в потолок. Отказывался отвечать на вопросы. Навсегда потерял страх перед смертью. Понял, что сам могу убить. Нет, умирать я не хотел: мне было всего–то двадцать шесть лет, и я любил женщину – любил в первый раз, любил до самозабвения...
Когда я вышел из больницы, то прочитал заключение дела сам. Фадеева оправдали: он выстрелил в убийцу, когда тот собирался разнести череп мне. У Фадеева был обычный «люгер». У убийцы – «чезет» с патронами «парабеллум» на девять миллиметров. Теми самыми развёртывающимися пулями, которые в нашей стране классифицируются как разрывные. Жуткий заряд, который если не убивает, то калечит навсегда... Убийцей дочери Тани был тридцатипятилетний, не сильно обеспеченный петербуржец – первая любовь Тани Архиповой–Кэрри. Когда–то он работал в спецназе Министерства юстиции РФ. С работы его выперли за беспредел, он попытался затеять свой охранный бизнес, но дело не пошло, и чувак начал пить, скулить и, в конце концов, прочно уселся Тане на шею. Таня ушла от него, когда он начал её бить. А он стал следить за ней. Контролировал каждый её шаг. Абсолютно съехал с катушек, когда Таня вышла замуж. Окончательно ошизел, когда узнал, что у Тани растёт дочь. Раздобыл пистолет и выследил Таню Кэрри. Выкрал её ребенка и отомстил женщине так, как сумел. Неудачник, оказавшийся психом... Он умер от выстрела Фадеева, даже не почувствовав смерть, так и не узнав, кем был тот, кто орал ему «ноль–три наберите». Если бы знал, то наверняка бы убил меня. И я никогда бы в жизни не испытал самое страшное чувство вины – вины выжившего перед убитым. На память о том дне я и ношу свой шрам – крест неведомого мне Святого...
Но если тот апостол был Святым, то я – точно нет. Фадеев это понял, когда ему в истерике позвонила Таня и рассказала, как она отправила меня на розыски своей дочери. Просто у Тани, как у всех российских женщин, была эта вечная, проклятая тяга к самопожертвованию. Отправив меня на розыски своего ребенка, Таня тут же сдрейфила. А вспомнив, где я работаю, разыскала телефон «Альфы» и потребовала подозвать к трубке Фадеева. Терзаясь от чувства собственной вины, Таня выложила Дядьсаше всё. Сообразив, что к чему, Дядьсаша нашёл меня по моему GPS–трекеру. Дядьсаша так никогда и не узнал, что Энди была моей дочерью. Таня побоялась идти до конца. Промолчал и я. А чем тут было хвастаться? Я никогда не видел свою дочь живой и здоровой – не хотел. Было всё равно. Не дали посмотреть и на мертвую... Таня уехала в Вашингтон и увезла трупик Энди с собой. Таня больше никогда не искала меня, как и я её. Наш союз был случайным. Ребенок был случайным. И только боль – настоящей. Именно эта боль и привела меня в Интерпол делать мою работу: искать потерянных и тех, кто пропал. Находить их – живыми или мёртыми. У Кинга я прочитал, что именно так приходит искупление, потому что хорошими делами можно загладить свои грехи. Но совесть – не супермаркет, а для убитых миг смерти определяет не Бог, а другой человек[6]. Я не верю, что можно сделать добро из зла, а из дурного – хорошее...
Вот так, схлопотав свое первое и единственное ранение, я разом забил на все голливудские боевики, где главный герой после такой раны еще пару часиков бегает, а, набегавшись, ещё и ухитряется пару девок отшпилить. На самом деле после таких ранений в плечо (и это при условии, что ты попал в счастливый процент выживших) бывает раздробление костей, повреждение нервов, невролиз и болезненная пластика для закрытия дефектов кожи. Лично я отделался четырьмя операциями, уродливым швом и болью в плече, если забываю беречь его. Впрочем, шрам преподнес мне ещё одно оригинальное развлечение. Теперь мне приходится каждый раз придумывать ответ на умильный вопрос очередной подружки. Вопросы обычно варьируются от умеренного «ой, а как это случилось, Андрей?» до абсолютно идиотского «ой, а это было больно?». И что, мне теперь надо всем исповедоваться? Ещё чего. Есть другой вариант. Даже три. Все на «отлично» прокатывают:
– Нет, не больно. Просто у моей бывшей неправильный прикус был...
– Да мы тут как–то баловались, меня подвешивали к потолку, но я сорвался с веревочки...
– Слушай, детка, не приставай ко мне, а лучше займи свой рот каким–нибудь делом...
Кстати, о деле: где, спрашивается, мой завтрак? Открываю холодильник и первым делом вижу апельсиновый сок. Так, и что эта гадость делает в моём доме? Фи, кошмар. Выливаю сладкую мерзость в раковину, в урну выбрасываю картонку. С интересом оглядываю недра своего бездонного холодильника, где давно повесилась – нет, даже не крыса, а целый боевой крысиный эскадрон. Колбаса, сыр, два яйца. Чиабатта, молоко, две груши. Супер, но готовить я не хочу. Да и руки у меня в этом плане растут из... короче, растут не оттуда. Начинаю жалеть, что вчера отправил Диану домой вместе с посылкой от мамы. Но, вспомнив о том, что вся эта мамина «домашне–полезно–здоровая–еда–давай–ешь–Андрюша», все эти её полустёртые от долгого применения коробочки с макаронами и кусками мяса выглядят как... одним словом, плохо выглядят, я повеселел. Принимаюсь раздумывать, ограничиться ли мне звонком в местное говно–sushi, или поесть где–нибудь нормально, в городе, в кафе. Выбираю второе, как человек разумный. Заварил себе чашку робусты, с подоконника сгреб в стопку ноутбук, iPad, бумаги и в ожидании кофе разложил всё принесённое на кухонном столе. Сам сел в любимое кресло, перекинул ноги через подлокотник и начал анализировать составленную мною вчера схему «лепки» «объекта».