Точно так же, как храму, но чаще всего с вершины лесистой горы, феодальному замку подобало царить над округой. Крепкой и монолитной была его архитектура, а центральная, обычно трехъярусная башня (донжон) довершала общее грозное нарастание крепостных твердынь. Но все в нем было проще, чем в храме: редко-редко оживлялась орнаментом непроницаемая толща стен, и ничто не скрашивало общего впечатления неприступности, властно утверждающей себя силы.
Даже в развалинах романские замки да грозные зубчатые стены, опоясывавшие тогдашние города, надолго приковывают взор, перенося нас в ту пору, когда медленно, но уверенно воздвигалось великое здание европейской культуры.
Художественный гений Франции
Вот что говорит Пушкин о новом подъеме культуры после хаоса раннего Средневековья: «Западная империя клонилась быстро к падению, а с нею науки, словесность и художества. Наконец она пала; просвещение погасло. Невежество омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась латинская грамота; в пыли книгохранилищ монастырские монахи соскабливали с пергамента стихи Лукреция и Вергилия и вместо них писали на нем свои хроники и легенды. Поэзия проснулась под небом полуденной Франции – рифма отозвалась в романском языке: сие новое украшение стиха, с первого взгляда столь малозначащее, имело важное влияние на словесность новейших народов. Ухо обрадовалось удвоенным повторениям звуков, побежденная трудность всегда приносит нам удовольствие – любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому».
Как эти по-пушкински точные формулировки подходят и к искусству ваяния, подобно поэзии, тогда же расцветшему тоже во Франции!
Ведь повторы в расположении, в самом строении фигур и орнамента, вносящие в рельефную композицию размеренность, соответственность, не так же ли обрадовали глаз, как ухо – удвоенное повторение звуков?
Нам, русским, одинаково внятны «и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений» (А. Блок). И вот, обращаясь к первому, мы с признательностью воспринимаем в художественном творчестве Франции ясность и стройность замысла и четкость его воплощения, строгую соразмерность частей и целого.
«Архитектура – это искусство вписывать линии в небо». Такое определение – тоже находка острого галльского ума. Вписывать в небо – не для того ли, чтобы четкостью разумно созданных форм восторжествовать хоть на миг над его необъятностью и бездонной глубиной?
Посмотрим на фасад интереснейшего памятника французской романской архитектуры – церкви Нотр-Дам ла Гранд в Пуатье.
Ясность абсолютная! Да как ей и не сиять в этом симметричном расположении прямоугольников и треугольников с царящими над ними полукружиями! Любое изменение нарушило бы стройность фасада, закономерность его геометрических форм – ведь только так, вот этой, например, диагонали подобает сопрягаться с этой горизонталью, а башням, возвышающимся по бокам, властно утверждать целостность ансамбля. И это пленяет нас, ибо, как сказано у Пушкина, «любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому».
Но этим не исчерпывается притягательная сила французской романской архитектуры.
Под сводами церкви Св. Магдалины в Везеле испытываешь особое волнение. Тут линии и объемы по-своему организуют внутреннее пространство, полностью овладевая им, вводят в него свой порядок, членя средний неф на ровные звенья – травеи. Порядок, опять же рожденный разумом. Но чередование вглубь уходящих подпружных арок так торжественно, так мерно, так величаво и в то же время так непринужденно (словно иным оно и не может быть), что буквально дух захватывает от этой красоты, исполненной и глубины, и простора. Тонкость удлиненных столбов и изящество высоких членений придают легкость самому камню. А как будто незамысловатый контраст темных и светлых камней, членящих, в свою очередь, арки, порождает грандиозный живописный эффект. Романская суровость смягчена здесь живописностью. А мягкой гармонией целого эта архитектура любезна не только разуму.