— Что? — выдавливаю я из себя. Мне хочется бежать. Мне хочется умереть.
Она вскидывает брови.
— Ты же только что мне что-то сказала.
— Ох, — вырывается из меня, руки я прижимаю к бедрам, чтобы унять дрожь. — Я просто… э… пыталась вспомнить кое-что по английской литературе. Стихотворение Ти-Эс Элиота, которое мы читали, — я смотрю в зеркало на свои жуткие кудряшки. Делаю вид, что поправляю волосы, хотя поправить в данный момент нет никакой возможности: спутанная масса с резиновой закруткой на конце, которую я пытаюсь выдать за косу.
— Я совершенно не запоминаю стихотворений. — Она накручивает колпачок на пластмассовый тюбик с блеском, изучает мое отражение. — Где ты взяла эту подвеску? Мне она нравится. — Кери выпячивает губы, наслаждается их блеском.
— Какая именно? — спрашиваю я, нервничая, хотя и знаю, что подвеска Сапфир у меня под рубашкой и ее не видно.
— Полумесяц.
Я поднимаю руку к подвеске, металлическому полумесяцу с маленьким светло-синим кристаллом посредине; серебряная лошадь обжигает, прижатая к груди.
— Отец привез мне ее пару лет тому назад из Таиланда, — застенчиво отвечаю я.
— Таиланд, — она вздыхает. — Круто. Бывала там? — Она лезет в большую кожаную сумку и достает толстый черно-серебристый цилиндрик туши для ресниц.
Я все вожусь с косой. Сдергиваю резиновую закрутку, запуская пальцы в спутанные волосы.
— Мой отец часто ездит туда, но нас никогда не берет. Я хочу сказать, маму иногда брал, но нас с Ореном — ни разу. А теперь… — Я быстро сжимаю губы. Никогда не произношу имя Орена вслух. Быстро смотрю на Кери — она вновь роется в сумке. Может, она и не услышала меня. Вроде бы не слушала. — Но я хочу поехать туда. В Таиланд. Когда повзрослею, съезжу. — Я опять заставляю себя закрыть рот. Если начинаю говорить, всегда балаболю, и возвращаюсь к волосам.
— Да, конечно, — рассеянно отвечает Кери. Не думаю, что она знает, как продолжить разговор на эту тему. — Послушай, Ло, — она убирает за ухо прядь волос, — ты в школе в кого-нибудь влюблена? — И всматривается в мое отражение в зеркале.
Я так удивлена столь неожиданным поворотом нашей беседы, что могу сподобиться лишь на одно слово:
— Нет.
— Правда? Ни в кого? — Она все сверлит взглядом мое отражение, будто надеется, что я сломаюсь и поделюсь с ней ужасной, тайной правдой.
Я качаю головой.
— Нет. Нет. Безусловно, нет.
— И в Джереми Теру тоже? — Она отворачивается от зеркала и теперь смотрит на меня.
Я делаю вид, что крепко задумалась: кусаю губу, смотрю в потолок, потом влево, подношу указательный палец к губам.
— Джереми Теру? — повторяю я, словно впервые слышу эти имя и фамилию. — Думаю, я даже не знаю, кто это.
— Странно. Потому что он смотрит на тебя в классе. Ты действительно этого не замечала? И всегда пытается сесть рядом с тобой. На каждом уроке. Он, несомненно, втрескался в тебя. Он в легкоатлетической команде. И выигрывает практически все соревнования.
Мое лицо становится томатно-красным.
— Ох, — говорю я так, будто в голове у меня что-то щелкает. — Тот Джереми. — Я гоняю кудряшки по лбу. Направо и налево. По три раза. Всего шесть. — Я сначала не поняла, о ком ты говоришь. — Я откашливаюсь. — Извини.
— Так он тебе не нравится? — напирает Кери.
Мое лицо пунцовеет.
— Нет. — Я энергично трясу головой. — Нет. — И еще раз, до трех: — Нет.
С ней я нервничаю: вероятно, она думает, что видит меня насквозь, и я краснею и снова и снова повторяю «нет», потому что лгу. Она, конечно же, выйдет из туалета и расскажет всем своим подругам, что я втюрилась в Джереми, но боюсь это признать. А потом он об этом узнает, и вновь начнет предлагать мне позаниматься вместе, и это никогда не закончится.
Она склоняет голову, щурится, глядя на меня.
— Да, хорошо. Я поняла тебя с первого раза. — На лице написано разочарование. Она закидывает сумку на плечо и направляется к двери, а когда открывает ее, оборачивается. — Он такой милый, знаешь ли. Если находится время взглянуть на него.
* * *
Джереми подходит ко мне, когда я стою у своего шкафчика, укладываю книги в портфель, собираясь уйти из школы. Его волосы пламенеют в предвечернем свете.
— Привет, Ло. — На нем футболка «Кливлендских индейцев»[133] и те же обтягивающие серые джинсы, какие он носит каждый день. Ранец висит на плече.
— М-м-м? — Я отворачиваюсь от него, делая вид, будто что-то отрываю в глубинах шкафчика. Думаю о том, что Кери сказала мне в туалете, и задаюсь вопросом: а может, со мной что-то не так, если не замечаю, какой он милый, и не хочу иметь с ним никаких дел? Нормальная девушка — та бы обязательно захотела.
Глупышка. Разумеется, со мной что-то не так. Да со мной все не так!
— Ты получила мои записки? Обе? Я хочу сказать… я хочу сказать… Вторая до тебя дошла, я знаю, потому что был там. Ты понимаешь. В классе и все такое.
— Записки?..
Он откашливается.
— Я знаю, раньше мы совсем не разговаривали — за пределами класса, — но ты… такое ощущение, что ты не очень усваиваешь материал для ШОТа, и я подумал, если у тебя найдется свободное вре…
— Извини, но сейчас говорить не могу, — обрываю я его. Не могу смотреть на него, не хочу видеть разочарование, расползающееся по его лицу. — Мама ждет дома. Как можно раньше. Она… она болеет. Мы с тобой еще поговорим, хорошо? — Я выдавливаю из себя виноватую улыбку. — Мне… мне действительно жаль. Увидимся завтра в классе.
Я захлопываю дверцу шкафчика. Быстро иду к выходу из школы, расположенному рядом с кабинетом директора Пауэлла.
— Ладно, тогда увидимся завтра! — кричит мне вслед Джереми. Я, не оборачиваясь, машу ему левой рукой. Потом проделываю то же самое правой.
Нервозность Джереми заставляет нервничать и меня. Когда его лицо краснеет во время разговора со мной, меня начинает мутить, потому что я его понимаю. Понимаю, как пылает и болит каждая клеточка тела, с каким трудом дается каждое слово.
Флинт совсем не такой. Он не похож ни на меня, ни на Джереми. Он умеет говорить с людьми. Он знает миллион историй. От Флинта меня мутит по-другому. Потому что он мне солгал. Потому что он свободен, на него ничего не давит. Потому что он самый загадочный из всех моих знакомых. Я с таким никогда не встречалась. И потому что он видит меня красавицей.
Я считаю плиты, по которым иду. Сорок девять между моим шкафчиком и дверью, на пяти размазана жвачка.
* * *
Долгие годы после школы я никогда не шла домой одна, где бы мы ни жили, потому что меня сопровождал Орен. Осенью, в Миннесоте, когда везде лежали листья, он заходил сзади и толкал меня в огромные кучи опавших листьев, которые люди сгребали на лужайках. Когда мы добирались домой, мама выбирала кусочки листьев из моих волос и свитера, а я сидела на ковре, смотрела телевизор, а Орен приносил мне печенье, чтобы загладить свою вину.
У него была большая плетеная корзина, заполненная бейсболками, которые он коллекционировал с детства. Он всегда любил бейсбол. Как-то по-особенному их укладывал, поэтому всегда знал, что я подходила к корзине и прикасалась к ним. А я иногда заходила в его комнату, когда он играл с друзьями в подвале или слушал музыку на кухне, и разбрасывала бейсболки по комнате, просто для того, чтобы его позлить.
И всегда знала, что он вернулся в свою комнату, по его сердитым крикам и топоту ног, спешащих ко мне. Папа усаживал нас на ковер, друг против друга, и заставлял извиниться. Мама тоже приходила, вставала у него за спиной, кивала, говорила: «Вам повезло, что вас двое. А теперь обнимитесь, хватит дуться и ссориться». К обеду он уже все забывал, а бейсболки лежали в корзине в привычном для него порядке.
Теперь я стараюсь не дышать, проходя мимо его комнаты. Отчасти волнуюсь, что мое дыхание потревожит его бейсболки. Никто их не трогал, никто вообще ничего не трогал в его комнате.
Мы все думали, он вернется. Он неоднократно уходил и пропадал по несколько дней в те шесть месяцев, что предшествовали его окончательному уходу. Потом возвращался без единого слова, будто люди постоянно так поступают, будто мамина, папина и моя тревога — не тот фактор, что влиял на его уходы и приходы. Потом прошли недели. Месяцы. Мы все еще думали, что он вернется: может, он покинул Кливленд, покинул страну, но где-то живет, дышит. Мы в этом не сомневались.