Ошибались.
* * *
Обычно домой я иду по Дубовой улице, прямой, с чистыми тротуарами и большими новыми автомобилями. Холодный ветер середины марта завывает в голых ветвях. Я сую руки в карманы куртки в поисках синих пушистых варежек, которые мама подарила мне на Рождество тремя годами раньше. Пальцы касаются и поглаживают статуэтку-бабочку Сапфир. Ее я теперь беру с собой всякий раз, когда выхожу из дома.
Я замечаю, что пластиковый рождественский олень в соседском дворе повалился набок. А Лоуменсы, которые живут через несколько домов от нас, похоже, сегодня помыли автомобиль: он просто сверкает. Солнце уже садится — каждое крыльцо отбрасывает длинную тень, крыши блестят красно-оранжевым или темно-синим.
Девять воронов сидят на телефонном проводе, протянутом высоко над бульваром, который проходит за моей улицей, девять идеально черных силуэтов. Один раскрывает крылья, словно собираясь взлететь, но не взлетает. Остается на месте, складывает крылья, и все девять — идеальное число, безопасное, несущее успокоение — сдвигаются ближе друг к другу. Я смотрю на них, и меня наполняет тепло, как бывало в детстве по субботам, когда я просыпалась раньше других и смотрела мультфильмы, завернувшись в пушистое синее одеяло, дожидаясь, пока кухня наполнится звуками разбалтывания яиц в миске, шипения бекона на сковороде и булькания кофеварки — близкими, родными, земными запахами.
Приближаясь к дому, я замечаю посылку на крыльце: что-то темное, комковатое, вероятно, что-то для отца, с работы. Многие компании, которым он помогает с реструктуризацией, посылают ему свою сувенирную продукцию по почте, в знак благодарности. Большинство из того дерьма, что ему присылали, он отдавал нам с Ореном. Мы строили мосты из колпачков ручек, и цепочек для зажигалок, и подставок для пивных кружек. Все построенное нами хранится в какой-то из картонных коробок в подвале, и коробку эту мы забирали с собой всякий раз, когда переезжали, ее углы обклеены изолентой.
Я поднимаюсь на крыльцо, с тем чтобы выпотрошить посылку, потом отшатываюсь.
Не посылка.
Кошка. Тощая. Облезлая. Дохлая.
Внутри все сжимается, подкатывает тошнота. Я заставляю себя взглянуть на животное. На шее что-то белое, тело в бурой засохшей крови. Из горла течет что-то дурно пахнущее. На шее записка.
Дрожащими руками я отрываю ее. Дышу медленно, перед глазами уже не плывет, могу прочитать слова.
Теперь ты знаешь, к чему приводит любопытство. Будь осторожна, а не то закончишь как эта кошка.
Глава 8
Я все-таки успеваю добраться до ограждения, поэтому блюю за белый деревянный поручень. Плюхаюсь на пол, меня трясет, горло жжет, потом тук тук тук, ку-ку, и я захожу в дом, вытаскивая мобильник из кармана куртки. «Девять-один-один», — произношу я вслух, потом еще дважды, набирая номер. Звонки, тяжелые секунды ожидания: девять-один-один, девять-один-один.
Щелчок. Мужской голос, низкий, с хрипотцой: «Девять-один-один. Что у вас стряслось?»
Слова рвутся потоком, душат.
— Я… кто-то… кто-то… — я икаю, пытаюсь четко выговаривать каждое слово, — …убил кошку. Она мертва. Мертвая кошка у меня на крыльце.
Вздох на другом конце провода. Гудение.
— Мертвая кошка, мисс? И где вы сейчас?
— В Лейквуде. Мое крыльцо… она на моем крыльце, здесь, в Лейквуде.
Пауза.
— Правильно ли я вас понимаю? Кошка умерла на вашем крыльце? Где-то в Лейквуде? Я думаю, с этим надо обращаться в общество за…
— Нет! — Я кричу, меня распирает злость. — Кошку убили на моем крыльце. Она не умерла. Ее убили. С ней оставили записку…
Дежурный меня прерывает.
— Хорошо, успокойтесь, мисс. Похоже, это чья-то злая шутка. Вы ни с кем не конфликтуете? С бывшим бойфрендом, к примеру, или с нынешним…
Я обрываю связь.
Нажимаю на клавишу второй раз. И третий. Вижу кошку через окно и сгибаюсь пополам — но до рвоты не доходит. Я иду на кухню, достаю пластиковый мешок из шкафчика под раковиной. В голове полный сумбур. «Кошка лезет из мешка. Посмотри, к чему приводит любопытство». В шкафчике под раковиной все навалено кучей. Жуть. Я тук тук тук, ку-ку, возвращаюсь на крыльцо с мешком и заворачиваю в него дохлую кошку, отношу в дальний темный угол двора, под дерево, чтобы похоронить позже. Руки ужасно дрожат, желудок готов вывернуться в любой момент. Я тук тук тук, ку-ку, возвращаюсь в дом, навожу порядок в шкафчике под раковиной, расставляю все бутылки по высоте и цвету, группами по три в каждой; две оставшиеся — квадратные, тяжелые, бело-матовые — переношу в другой шкафчик, потому что здесь им не место. Не могут они стоять рядом с цветными, прозрачными, с узким горлышком.
Я все еще дрожу, перед глазами туман, поэтому я поднимаюсь наверх и передвигаю все двенадцать старинных бронзовых часов к противоположной стене, вдыхая и выдыхая через шестисекундные промежутки. Я поднимаю первые часы с римскими цифрами (таких у меня девять, три — с арабскими), приобретенные в маленьком, торгующем утилем магазинчике в Балтиморе, и прижимаю к груди, чтобы почувствовать, как наши сердца бьются в тандеме, два метронома.
Шесть секунд — вдох, шесть секунд — выдох, без вариантов. Никаких ошибок. Если ошибусь, даже на секунду, мне придется начинать весь дыхательный цикл заново. Таково правило. Нерушимое правило.
Теперь первые римские часы надо поставить на то место, где стояли длинные красные часы из Миннесоты с солнечным диском, и каждая клеточка моего тела это знает, каждый атом, и я должна это поправить — немедленно. Как же я не видела этого раньше? Почему расставляла неправильно? Я исправляю ошибку. Потом я снимаю со стены часы с кукушкой, приобретенные на кливлендском блошином рынке, чтобы стереть с них пыль. Трижды протираю их и возвращаю на стену.
Шесть секунд — вдох, шесть — выдох. Я не допускаю ошибки. Все делаю правильно. Моему желудку приятно, когда что-то делается правильно. И моим рукам тоже.
Я отступаю назад и обозреваю плоды моих трудов. Двенадцать часов. Число кружится в моей голове. Двенадцать часов. Это число начинает меня успокаивать, и все хорошо, пока мысли не возвращаются к дохлой кошке. Записка внезапно возникает перед моими глазами, буквы написаны в воздухе: «Теперь ты знаешь, к чему приводит любопытство». Я вижу свалявшую шерсть и кровь, половицы крыльца, пропитанные убийством, смертью.
Я слышала выстрел. Я убежала. Мог убийца видеть меня? Мог опознать? Должно быть, увидел меня, незаметно последовал за мной. И теперь предупреждает меня. Нет — угрожает мне. Я подхожу к окну и оглядываю улицу внизу: тот, кто это сделал, может отираться неподалеку, наблюдать за домом, наблюдать за мной.
Небо затягивают облака. Может, пойдет дождь и смоет кошачью кровь — смоет все.
Бум! Гром, бьющий из сыплющего дождем неба. Меня трясет. Я оглядываю припаркованные автомобили, и высокие деревья, и уличные фонари, которые как раз загораются. Убийца Сапфир может быть где угодно.
Я сую руку в карман, где лежит статуэтка-бабочка, и плотно сжимаю ее в кулаке. Что-то горячее поднимается к горлу, когда до меня доходит, в каком я теперь положении: я должна найти его до того, как он найдет меня.
Если не найду — стану его следующей жертвой.
* * *
Я остаюсь наверху, что-то передвигаю, переставляю, пока солнце не исчезает за деревьями. В комнате темнеет. Я передвигаю итальянские стеклянные медальоны на второй полке над моим письменным столом, один за другим, когда слышу, как со стоном открываются и закрываются гаражные ворота. Потом щелкает замок двери черного хода, она открывается и закрывается. Брифкейс отца ставится на пол. К этому времени, когда все медальоны на новых местах и расстояние между соседними — ровно три дюйма, из кухни доносятся новые звуки, новые запахи: постукивание, громыхание, что-то жарится и варится. То ли мне это снится, то ли эти запахи идут из кухни соседского дома. Я не могу поверить, чтобы такую вкуснятину готовили на нашей кухне. Мои родители не готовят — ни разу не готовили после смерти Орена. Ужин у нас — блюда на вынос из какого-нибудь ресторана или холодные сэндвичи. Мама практически ничего не ест, а папа не приходит домой раньше десяти. Наверное, я галлюцинирую.