Сверху доносится грохот, словно Флинт что-то сбросил на пол. Секундой позже его голос, далекий, разочарованный: «Ничего здесь нет. Разве что много никому не нужного дерьма».
Я возвращаюсь в коридор, иду к спальне, где ее убили, а окно разбила пуля, разминувшаяся со мной на несколько дюймов. Ранее я избегала эту комнату. Дверь приоткрыта. Я направляю в щель луч фонаря.
На мгновение застываю у двери, парализованная. Вижу те самые синие стены, ковер, мебель, которые видела на нечеткой фотографии, сделанной сотовым телефоном, размещенной в криминальном блоге. Пластмассовые жалюзи опущены наполовину, так что в комнату проникает свет уличного фонаря. Ветер дует из разбитого окна, перекрещенного полицейской лентой. Жалюзи чуть покачиваются.
Тук тук тук, ку-ку.
Воздух тяжелый, напряженный, запах металлический. Ощущение, что внутри все вибрирует. То же самое в комнате Орена. Мы чувствуем его частички, плавающие вокруг. Частички, которым никогда не стать целым.
Поэтому мы больше никогда не заходим в его комнату. Если войдем, то начнем метаться по комнате, стараясь собрать частички, надеясь, что сможем снова собрать его. И сказать: «Мы больше никогда не позволим тебе уйти. Оставайся здесь. Оставайся здесь. Оставайся здесь».
Но потом он исчезает. И мы опять одни. Смотрим на темно-бордовый плед, которым застлана пустая кровать.
Я чувствую, как Сапфир собирается вокруг меня, словно может, если захочет, взять меня за руку, обнять и сказать: «Действуй». Потому что в глубине души я знаю: она именно такая.
Шесть глубоких вдохов. Два плюшевых медведя на кровати. Три подушки. Один кровавый тест Роршаха[134] на стене. Кровь Сапфир. Лицо Сапфир — вспыхивает передо мной — выстрел — кошка — Орен — огромный жуткий кулак, поднимающийся из ковра, держащий их всех.
Я закрываю глаза и открываю вновь. Еще шесть вдохов, по три секунды каждый.
Прежде всего мой взгляд останавливается на ее стенном шкафу, слева от кровати. Это маленькая черная пещера, завешанная яркой одеждой. Я вхожу в нее, веду лучом по плотной стене материи — поблескивающей, сверкающей, скандально выглядящей. Юбки, и платья, и рубашки с крючками и молниями посередине. Я нахожу бюстье, бархатное, черное, в стразах, провожу по нему рукой; мягкость бархата контрастирует с твердостью страз. Меня наполняет растущее желание взять бюстье, отличное от желания взять трех маленьких гипсовых лягушек с ее письменного стола (что я и делаю, сердцебиение учащается, лицо заливает краска стыда и восторга), более здравомыслящее, не столь импульсивное.
Она носила это бюстье. Ходила в нем, и потела, и ела, и жила. Это бюстье — ее часть. Вот что я думаю, когда прикасаюсь к нему. Это не бюстье — это сама Сапфир. Я расстегиваю молнию на рюкзаке и засовываю в него бюстье, и лягушек тоже. Мое.
Наше.
Так много надо просмотреть, но как знать, сколько пройдет времени до того, как кто-нибудь, сосед или прохожий, заметит лучи фонариков, вспыхивающие и гаснущие в различных частях дома, и вызовет полицию.
Я огибаю кровавое пятно около ее кровати, направляясь к письменному столу. Оно все еще здесь, застывший темный силуэт. Проходя мимо, я девять раз всасываю щеки. Всасываю и раздуваю. Всасываю и раздуваю. Слышу шаги. Наверное, Флинт уже спустился на первый этаж.
На столе бардак: стопки старых тетрадей, ежедневники, смешные, нарисованные от руки календари. Я беру одну тетрадь, пролистываю. Клочки бумаги вываливаются и падают на ковер. Никакого порядка, бумажки датированы чуть ли не разными годами. Я едва могу дышать, так волнуюсь. Она привела меня сюда, к этой сокровищнице. Я это знаю. Послала волну, которая принесла меня к этому столу. Она хотела, чтобы я все это нашла, я это чувствую.
Я запихиваю в рюкзак последнюю тетрадь и уже хочу позвать Флинта, когда замечаю еще один большой мятый лист бумаги. Расправляю его ладонью. Это рисунок чернилами, я щурюсь, приглядываюсь: овальное лицо, темные глаза, темные губы. Это она, Сапфир.
Я направляю луч фонаря на рисунок. Он прекрасен. Изящен. Четкие линии. Игра тени и света. И в нижнем левом углу, среди завитушек, подпись.
Флинт.
Моя кровь превращается в лед: глубокая заморозка, органы — застывшие во льду камни.
Он сказал, что не знал ее, но солгал. Солгал солгал солгал. Он нарисовал ее портрет. Знал, как войти, знал, где кухня. Внезапно до меня доходит: он бывал здесь раньше.
Ох, господи. Все горит и расплывается перед глазами.
За спиной раздается голос, слова я понимаю с трудом:
— Нашла что-нибудь интересное?
Глава 13
Я медленно поворачиваюсь, сжимая рисунок в руке.
Флинт стоит в дверном проеме.
Флинт видит рисунок в моей руке. Его лицо становится белым как мел.
Ужас пульсирует во мне, поднимаясь от пяток до самой макушки.
Я трясусь, думая: «Беги», — но не могу сдвинуться с места.
Он идет ко мне, тянется ко мне.
Я отступаю, натыкаюсь на маленький ночной столик, на котором стоит лампа с фарфоровым абажуром, и сшибаю ее. Лампа падает на пол. Кусочки абажура разлетаются по всей комнате. Грудь зажимает, так зажимает, что каждое слово прорывается с болью.
— Ты сказал… ты сказал, что н-не знаешь ее… — голос дрожит, я замолкаю.
— О чем ты говоришь, Ло? — Он протягивает руки, но я выскальзываю.
— Ты солгал, — хриплю я. — Что ты с ней сделал?
— О чем ты говоришь? Что, черт побери, ты пытаешься сказать? — Его брови сходятся у переносицы, он смотрит на листок, который дрожит вместе с моими руками. Я выставила его перед собой.
— Господи, — шепчет Флинт через несколько секунд. Так волнуется, что сдергивает шапку с «медвежьими ушками» с головы и приглаживает волосы рукой. Впервые я вижу его голову. — Ладно, Ло, послушай. — Он глубоко вдыхает. — Я не хотел, чтобы ты это знала, но… она была моей подругой. Я не говорю, что близкой подругой, но… Я ее знал.
Грудь сжата обручем — я покачиваюсь на мысках — я пытаюсь сформулировать мысли.
— Но… но, если ты ее знал. Почему… почему не сказал мне? Почему лгал?
— Я не хотел ввязываться, вот и все. Ты это понимаешь? Ее убили. Это серьезно, Ло. Это не игра.
— Я знаю, что это не игра, — выплевываю я. — Это ты играешь в игры. Это ты солгал…
— Ты тоже солгала, сказав, что знаешь ее, — Флинт вздыхает и потирает макушку. — Послушай, я решил помочь, потому что увидел, как она тебе дорога, и, Ло, меня это вдохновляет стать лучше, чем прежде. Сделать что-то стоящее. — Он замолкает, чтобы перевести дух. — Но именно поэтому напрасно мы полезли в это дело. Ты совершенно чокнутая, — теперь слова льются потоком, — да и я тоже. И я думаю… нам надо с этим завязать. Отойти в сторону, пока еще есть такая возможность.
Я смотрю на его лицо, потрескавшиеся губы, голубовато-зелено-золотистые глаза, и в них что-то такое, чего я не понимаю: отчаянная, молящая боль.
Я по-прежнему не доверяю ему полностью, но сейчас должна верить, что он говорит правду. Не могу его потерять.
Он единственный мой друг.
Флинт с осторожностью кладет рисунок на стол Сапфир, пробегается по нему пальцами, словно хочет, чтобы они запомнили ее образ. Я прижимаю рюкзак к груди.
— Ладно, — сипло говорю я.
— Ладно что?
— Ладно, пошли отсюда.
Холод окружает нас, и нас тянет друг к другу, словно тепло человеческих тел обладает магнетизмом. Флинт берет мою руку в свою и пожимает, и у меня возникает желание отпрянуть, но другое желание сильнее: влиться в него, позволить куда-то отнести, чтобы там я смогла отделиться от него.
Он мягко тянет меня к себе. Я позволяю.
* * *
Вернувшись в Лейквуд, я по-прежнему чувствую, будто двигаюсь под водой — с трудом, и медленно, и на большой глубине. Я прохожу под переплетенными руками поскрипывающих осин, и изящных берез, и вязов со скользкой корой. Когда мы только переехали в Кливленд, Боб Соломон, наш рехнувшийся обнимающийся с деревьями хиппующий сосед — как охарактеризовал его отец — бродил по округе, развешивая на деревьях бирки. Не пропустил ни одного в радиусе шести кварталов. Даже после того, как все бирки свалились, Орен мог указать мне, где какое дерево. Он всегда запоминал то, что его волновало.