Другая девушка проходит мимо, хлопает Лейси своим подносом по заду.
— Ты у меня получишь, Донна! — кричит ей Лейси, вновь поворачивается ко мне, притоптывает ногой, глубоко вздыхает. — Кливлендский что? В чем дело, девочка? Ты лесбиянка, запавшая на Сапфир, или как? Не хочется мне этого говорить, но ты немного опоздала. А кроме того, она предпочитала мальчиков, — Лейси смеется собственной шутке. — В любом случае Сапфир никогда не бывала на блошином рынке. Не было у нее необходимости что-то покупать. Люди сами ей все несли. Блошиный рынок… — бормочет она, качая головой, проходит мимо меня к бару, постукивая подносом по бедру.
Я стою, в сумрачном свете зала глядя вслед Лейси, по-прежнему качающей головой. Несколько секунд спустя официантка, которая шлепнула Лейси по заду, подходит ко мне.
— Ты спрашивала про Сапфир, так? — Она сует поднос под мышку.
— Да, — выдыхаю я. — Да, спрашивала.
— Извини, что подслушивала, — бесстрастно продолжает Донна, и по голосу не чувствуется, что она за что-то извиняется. Потом понижает голос до шепота и продолжает с неожиданной злобой: — Знаешь, она не была такой душкой, за которую все ее принимали. Иначе не зарабатывала бы таких денег, понимаешь? Иногда уходила с шестью или семью сотнями, тогда как остальные едва могли расплатиться с заведением. — Она поджимает губы, а я ломаю голову над тем, как надо «расплачиваться с заведением». Вероятно, речь о том, что девушки каждый вечер должны сдавать определенную сумму, но я почему-то представляю себе, что платят они совсем не деньгами.
Донна продолжает:
— Если спросишь меня, я тебе скажу, что ее определенно содержали. Кто-то оплачивал ее счета, и я готова поставить на кон свою задницу, она с ним расплачивалась, если ты знаешь, о чем я. Никто не получает так много подарков, ничего не отдавая взамен.
— Подарков? Каких подарков?
Донна фыркает.
— Ты знаешь, с любовными записками. Драгоценности, сумочки, ожерелья.
Любовные записки — я сразу напрягаюсь. Рисунки птиц в ее шкафчике, в ее спальне.
— У нее был бойфренд, да? Птица?
— Если и был, то с деньгами. Кое-что из этого дерьма стоило дорого. А кое-что… мурашки от этого ползли по коже. — Она смотрит на посетителей. Сверкающая лысина поднял руку с пустым стаканом. — Черт. Это мой столик, — говорит она, уходит, поднос покачивается на правой руке.
Я направляюсь к выходу. Каким-то образом мне надо отловить Птицу.
Когда добираюсь до вестибюля, где видела Гордона, дожидающегося пальто, вижу там мужчину в униформе лакея, в вязаной шапочке, надвинутой на глаза. Он стоит у меня на пути, мешает проходу.
— Извините, — я пытаюсь протиснуться мимо.
— Нет, ми-ис, — у него сильный испанский акцент. — Виход сюдя, сюдя. — Он ведет меня обратно в клуб, указывает на тусклую табличку с надписью «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД» на дальней стене.
— А что не так с этим выходом? — Я поворачиваюсь к парадной двери.
Но он не понимает. Продолжает повторять то же самое: «Виход сюдя, виход сюдя, ми-ис». Мы добираемся до дальней стены, к двери между ВИП-кабинками и парой столиков, он открывает ее для меня, указывает волосатым пальцем на длинный коридор. Шапочка надвинута почти на глаза, но я вижу, что они карие, а под ними тяжелые мешки.
— Виход тям, пожялуйстя.
— Хорошо, — говорю я ему. — Я поняла.
Тук тук тук, ку-ку. Дверь хлопает у меня за спиной, я иду по этому больничному, с белыми стенами коридору, желудок завязывается узлом. Я веду рукой по стене, поднимая ее у каждой трещины, смотрю на белые квадраты линолеума, считаю стыки между ними. Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнад…
Одна из белых дверей по мою левую руку распахивается.
Желудок уходит в пятки.
Появляется человек в черном, с черной резиновой маской на лице, прыгает ко мне. Прежде чем я успеваю убежать, хватает меня и затаскивает в комнату за дверью. У меня нет возможности постучать. Он нарушил правила. Пожалуйста пожалуйста пожалуйста. Я вырываюсь, пытаюсь освободить руки — должна освободить, — чтобы постучать. Нет — о боже о боже о боже — не могу вырваться — слишком крепка его хватка. Чернильная темнота. Руки заворачивают мои руки мне за спину. Они горят. Горят. Я пытаюсь вырваться еще раз, чтобы тук тук тук, ку-ку. Это желание — потребность — разбирает меня, разрывает каждую клеточку моего тела. Я начинаю дрожать, плакать, пытаюсь кричать, но этот мужчина — наверное, мужчина, огромный, как мужчина, грубый, как мужчина, — зажимает мне рот рукой, плотно. Его рука пахнет табаком.
О боже. О нет. Меня мутит, желудок подпрыгивает, а потом ныряет в желе, в которое превратились мои ноги.
Его рука спускается мне на шею, сжимает ее, он дышит мне в ухо.
— Что за игру ты затеяла? — рычит он, а я жадно ловлю ртом воздух. — Лучше тебе дать задний ход. А не то закончишь, как твои друзья. И поверь мне, если ты думаешь, что мы плохо обошлись с этим пронырой Марио…
Я не могу дышать. Он собирается меня убить. Мне суждено здесь умереть. В этой маленькой комнате, где никто никогда меня не найдет. Я вижу мамино лицо из тех времен, когда она будила меня утром, нежно целуя в обе щеки. Сначала в правую, потом в левую. Потом я всегда просила поцеловать их снова. Сначала правую. Потом левую. И еще раз. По три поцелуя. Безопасно. Я чувствую, как она наклоняется надо мной, улавливаю идущий от нее запах лаванды.
Он вновь дышит мне в ухо жарким сигаретным дыханием.
— Это твое последнее предупреждение. Следующего не будет. — Его вторая рука возвращается к моим запястьям, сжимает сильнее, заламывает мои руки. Кто-то стонет. Наверное, я. — А теперь я даю тебе один шанс убежать. На счет три, — говорит он, совсем как клоун на детском празднике, начиная игру в прятки на кладбище. — Готова? — Он вновь заламывает мне руки, словно они из веревки.
— Раз. — Он просто вырывает руки из плечевых суставов.
— Два. — Впивается в них ногтями.
— ТРИ.
Дверь распахивается. Я бегу. Все болит, но я игнорирую боль, несусь к двери в конце коридора, выскакиваю в рассеянный свет солнца. Его лучи отражаются от крыш, пробиваются сквозь лишенные листьев кроны деревьев.
Глава 20
Мое дыхание вырывается в холодный воздух облачками пара. Колени болят. Но я бегу, не могу остановиться. Я чувствую взгляды на моей спине, везде. Они ощупывают мою кожу, а ветер обвивается вокруг горла все туже, и туже, и туже.
Автомобиль, скрипя тормозами, на большой скорости огибает угол, и я прыгаю за куст на чьей-то лужайке. Я пытаюсь тук тук тук, ку-ку, но руки налиты свинцом. А губы не желают шевелиться. Я прикусываю язык девять раз. Еще девять. Сжимаю дрожащей правой рукой бабочку Сапфир шесть раз. Проделываю это снова и снова: такое странное ощущение, когда ты и тонешь, и плывешь одновременно. Мой желудок не желает успокаиваться, по ощущениям меня сейчас вырвет. Но нет, ничего такого.
Я не могу идти домой. Я никогда не смогу прийти домой — он сразу меня найдет. Я вновь лезу рукой в карман, чтобы сжать статуэтку-бабочку, и натыкаюсь на что-то еще: маленькую белую визитную карточку. «Лейтенант Лейф М. Флэк. Полицейское управление Кливленда». На обратной стороне адрес полицейского участка.
Я быстро меняю направление движения: направляюсь к остановке автобуса, который идет в центр города. Бабочка теплеет в моем кулаке, и я знаю, что это Сапфир говорит, что она здесь, говорит: «Другого пути нет».
* * *
— Лейтенанта Флэка сегодня нет, — сообщает мне тощая, с длинным носом рыжеволосая копша, оглядывая меня поверх стопки бумаг. На золотой заколке на лацкане надпись: «ГРЭМ».
— Но я… мне надо поговорить с ним. Сейчас, — выдавливаю я из себя. Горло горит огнем. Я ненавижу эти накрахмаленные синие формы, эти самодовольные усталые лица.
Я знаю, что копы должны помогать, но с того дня, как они пришли, чтобы сказать нам об Орене, привычный мир рухнул, потому что услышали мы от них: «Извините, но мы с плохой вестью». С того самого дня я не могу смотреть на копов, меня мутит от одного их вида.
Плохая весть — это отмена пикника. Плохая весть — напоминание о просрочке по кредиту. А то, что мой брат, мой единственный прекрасный брат ушел навсегда, куда хуже плохой вести.