— Ваша фамилия?
Мои руки сжимаются в кулаки у моих бедер, я отбиваю тук тук тук, пытаюсь как можно тише произнести ку-ку. Но она меня слышит. Я это вижу. Мое лицо пытает жаром.
— Э… извините. Не поняла. — Похоже, она думает, что я чокнутая. Совсем съехала с катушек.
— Пенелопа Марин, — говорю я, а потом еще два раза, себе под нос: «Пе-не-ло-па Ма-рин Пе-не-ло-па Ма-рин».
— Что ж, Пенелопа, сейчас дежурим мы с патрульной Грэм. Если дело важное, расскажите все нам, — говорит мужчина, который сидит рядом с копшей. На его жетоне написано «ПАЙК». Лицо у него помятое, глаза — маленькие пуговки.
— Это насчет Сапфир, девушки, которую… — я девять раз стучу по правому бедру, чтобы следующее слово отскочило, а не прилипло к языку, — убили. В Гдетотаме.
— Это дело закрыто, Пенелопа, — подает голос Грэм. — Разве ты не слышала? Мы арестовали мужчину…
— Нет, — я трясу головой. — Нет. Нет. Не закрыто.
Пайк устало смотрит на меня, потом на Грэм и поднимается из-за стола.
— Ладно. — Он выходит из-за стола, держа в руках блокнот, ручку и кружку с черным-пречерным кофе, останавливается рядом со мной, возвышаясь, как гора. — Пойдем в более тихое местечко, и вы расскажете нам все, что знаете.
Управление полиции Кливленда квадратное, и коричневое, и темно-бордовое. Оно напоминает тюремную камеру: крашеный кирпич, линолеум на полу, вкрапления металла и стекла, постоянные звон, пикание, гудение. Пайк идет первым, напевая что-то себе под нос, по коридору, ярко освещенному галогеновыми лампочками, к комнате со сдвижной дверью, на которой написано «ПАТРУЛЬНЫЙ МИТЧЕЛЛ ПАЙК».
Тук тук тук, ку-ку. Я шепчу, пульс ускоряется, я молю Бога, чтобы он продолжал напевать, перекрывая мое ку-ку. Он ничего не говорит.
Внутри обстановка спартанская: массивный длинный деревянный стол, голые темно-бордовые стены, четыре серых пластмассовых стула, одна деревянная рамка (с фотографией счастливой семьи, рождественской елки и большой лохматой собаки). Грэм следует за нами, кружка с дымящимся чаем в одной руке, большой конверт из плотной бумаги в другой. Она ставит кружку передо мной.
— Надеюсь, вам нравится черный «липтон». Это все, что у нас есть.
Пайк садится на хрупкий стул, кладет ногу на ногу. Грэм наклоняется вперед, опирается локтями о стол. Пайк откашливается.
— Постарайтесь расслабиться, хорошо? — Он меняет местоположение ног, теперь левая оказывается на правой. — Мы здесь, чтобы слушать. — Он подносит кружку к губам, делает маленький глоток. — Когда вы будете готовы.
Я беру кружку, тоже подношу к губам. Маленький глоток. Нет, чай слишком горячий. Они оба наклоняются вперед, ко мне, ждут. Они принесли мне чай. Они хотят меня выслушать. Стены вливаются одна в другую, углы сглаживаются в этой безликой, невзрачной комнате, и я рассказываю им, как меня затолкали в другую комнату из коридора, расположенного за дверью под табличкой «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД», где угрожали, о кошке, о кислоте, о Марио, о «Уэствуд-Центре», обо всем.
Грэм смотрит на Пайка, вновь на меня, ее пальцы поглаживают конверт из плотной бумаги, который лежит перед ней на столе.
— Что я хочу знать… как вы вообще попали в этот клуб? — Она потирает подбородок, вскидывает брови. — Вы там работаете?
— Нет, не работаю. Я там не работаю. — Я одергиваю куртку, надетую поверх моего вечернего наряда. — Говорю вам, я пошла туда, чтобы выяснить…
— Послушайте. Если вам нет восемнадцати, это не наше дело. — Пайк вчетверо складывает лист из своего блокнота. Меня это корежит. Вчетверо. Четыре — это плохо в квадрате. — Мы видели многих гдетотамовских подростков, которые приспосабливаются к тамошнему образу жизни… делают все, чтобы поддерживать… определенные привычки. — Он качает головой, присвистывает. — Вы все такие молодые, вы думаете, что будете жить вечно. А потом… — он щелкает пальцами.
Я представляю себе, как я, наверное, выгляжу: яркая косметика, размазанная по лицу.
Грэм открывает конверт, достает несколько брошюр, выкладывает их на стол между нами, в ее глазах жалость. Я не смотрю на нее. Я не смотрю на сложенный вчетверо лист. Я считаю выбоины на шести квадратах линолеума слева и справа от меня: одиннадцать. Лучше, чем восемь, но не так, чтобы совсем хорошо.
— В Кливленде у нас много реабилитационных программ, — говорит она шелковым голосом. Я чувствую, как мое тело начинает неметь, колени стучат друг о друга. — «Анонимные наркоманы», «Анонимные алкоголики», не говоря уже о других более мелких группах, с которыми мы можем помочь вам связаться, если будет на то ваше желание. Эти программы дают результат. Требуется только время.
Я хватаюсь на край стола, чтобы не свалиться со стула.
— Я не употребляю наркотики, — выпаливаю я, пытаясь сохранить спокойствие. — Я даже не живу в Гдетотаме. — Из дежурной части доносятся звонки, треск помех, вопросы: «Девять-один-один. Что у вас случилось?»
— Здесь мы вас не судим. Понимаете? Я достаточно ясно выразился? — спрашивает Пайк. — Но только вы можете спасти свою жизнь, поэтому вы должны научиться помогать себе. Вы должны захотеть помогать себе или, и мне не хочется этого говорить, но… — Он подносит кружку со Снупи ко рту и делает два глотка. Два. Плохо. — …вы можете закончить, как она.
Я чешу руки. Девять раз. Чес чес чес чес чес чес чес чес чес. Снова. Девять раз. Еще. Если б не почесала, было бы только хуже. Я это знаю. Крики в этом пустом, бездушном помещении с пластмассовыми стульями — гораздо хуже, чем расчесывать руки перед этими двумя копами, которым на все насрать.
— Нет, — говорю я сиплым голосом. — Вы ошибаетесь. Насчет Сапфир. Она тоже не была наркоманкой. Она не была такой, как все думают. С ней… с ней не должно было случиться такого. Это неправильно. Это неправильно. Неправильно. — И еще три раза: неправильно неправильно неправильно, потому что шесть лучше трех.
— Мисс, пожалуйста, успокойтесь, — Пайк для убедительности растягивает «пожалуйста». — Разумеется, этого не должно было случиться, но здесь… в таком месте…
— Нет, — выплевываю я. — Я… я думаю, ваша версия неправильная. Я… я знаю, что продавец на блошином рынке торговал вещами Сапфир, и я знаю, что он солгал мне, сказав, где он их нашел. А теперь он тоже мертв. Он мертв, потому что что-то знал и кто-то захотел, чтобы он умер. И сейчас опасность грозит мне.
Звенят телефоны, звонки разносятся по коридору, врываются в комнату, как рой злых пчел. Грэм укладывается подбородком на руки. Пристально смотрит на меня.
— Послушайте, я не сомневаюсь, что этот парень… Мартин?
— Марио.
— Точно, Марио… я не сомневаюсь, что он солгал. Возможно, он приобрел эти вещи незаконно. Но это не означает, что его смерть и убийство этой девушки связаны. Обычно так просто все не складывается.
Пайк крутит в руке шариковую ручку «Бик».
— А кроме того, одних ваших слов недостаточно. Вы, возможно, думали о том, чтобы позвонить нам, когда вы обнаружили, что эти товары краденые. — Слово «обнаружили» он произносит с такими интонациями, будто я — преступница. Он продолжает вертеть ручку в руке. — Как мы и сказали вам раньше, мы уже арестовали человека по подозрению в убийстве Сапфир.
— Охранника. Я знаю. Но он этого не делал. Если, если сделал… то его кто-то нанял. И я думаю… я думаю, что знаю, кто именно.
Грэм шумно вздыхает, встречается взглядом с Пайком, вновь смотрит на меня.
— Хорошо, мисс Марин. Так какова ваша версия? Кто несет ответственность за эту смерть?
— Смерти, — поправляю я ее. — Марио и Сапфир.
Теперь ручку крутит Грэм.
— Ладно. Смерти. Итак, — она приподнимает брови, — как зовут этого человека?
— Я… точно я не знаю. В смысле, его имени. Но Сапфир, она называла его Птицей.
— Птицей? — Грэм откидывается на спинку стула, складывает руки на груди, словно я рассказала анекдот, а он оказался не смешным.
Пайк потирает лицо.
— Да-да. Понятно. Нам отправить патрульных на деревья в поисках орудия убийства?
Мои руки движутся по столу, постукивая: вправо, влево. Вправо. Три раза. Они смеются надо мной. Они мне не верят.