Он знает. Он знает все: о моем доме, моих причудах, моей семье, которой нет. Скоро об этом узнают другие люди. Я больше не смогу ходить в школу.
Я все снимаю с северной стены. Вешаю тремя дюймами выше. На три дюйма дальше друг от друга.
Лицо Орена смотрит на меня между клавиш «Оливетти». Его зубы: только они и остались после того, как кожа сгнила в той квартире, где он умер. В полном одиночестве.
Я хватаю дневники Сапфир со стеллажа у моей кровати, засовываю вместе с бюстье в коробку, которая стоит в стенном шкафу, уже набитую разными вещами, хороню под другими, более тяжелыми коробками.
Последнее: статуэтка-бабочка. Вечный якорь в левом кармане моей куртки, безжалостный погонщик. Я сжимаю бабочку пальцами, словно хочу выжать из нее жизнь в жаркие складки ладони.
Ставлю статуэтку-бабочку со сложенными на спине крыльями высоко надо мной, на самую высокую полку в комнате. Это пыльная полка, полка утрат, полка заброшенности. Ставлю туда, где больше мне не придется ее видеть.
Пусть улетит, исчезнет, рассыплется. В одиночестве.
Ди-и-и-и-инь. До-о-о-о-онг. Снова дверной звонок.
Наверное, Джереми. Он что-то оставил или вернулся, чтобы потребовать объяснений.
Ди-и-и-и-инь. До-о-о-о-онг. Мама начнет меня звать, если я не открою дверь.
Я крадусь вниз, по этим ступенькам, меня трясет, когда я прохожу комнату Орена. Я даже задерживаю дыхание, как мы делали, когда проходили мимо кладбища.
Подойдя к лестнице на первый этаж, я кричу:
— Уходи, Джереми. Пожалуйста!
Короткая пауза, а потом:
— Мисс Марин… это патрульная Гарднер, из Управления полиции Кливленда. — Женский голос, мягкий, совсем не полицейский.
Я застываю.
— Эй? Мисс Марин? — Она стучит, негромко. Мне удается протолкнуть воздух в легкие, я медленно иду к двери, открываю ее.
Патрульная Гарднер мило мне улыбается. Она красивая, не то что копши, которых я видела; черные волосы забраны в растрепанный пучок, большие круглые глаза, такие темно-карие, что кажутся черными.
— Пенелопа? — спрашивает она, протягивает мне свой жетон, отбрасывает с лица прядь волос. — Я патрульная Гарднер. Ты можешь называть меня Люсиль, если хочешь. — Щеки у нее круглые, как яблоки.
Моя нижняя челюсть не желает двигаться, грудь сжимает.
— В чем… в чем проблема? — выдавливаю я из себя. Мой язык раздулся и обжигает рот. Они меня вычислили: воровство. Незаконное проникновение в дом Сапфир.
— Твои родители дома?
— Нет, — вру я, глядя на дырку в моем правом носке. — На работе.
— Что ж, — она чешет правое ухо, вызывая у меня желание почесать левое, потом правое, оба сразу, и еще раз, только так и можно отделаться от этого желания. — Не будешь возражать, если я задам тебе несколько вопросов?
Я стою, тупо уставившись на нее.
— Не волнуйся, Пенелопа, — мягко продолжает она. — К тебе никаких претензий нет. Я хочу спросить тебя о Сапфир, понимаешь?
Я быстро отворачиваюсь, делаю вид, будто что-то ищу. Сама тук тук тук, ку-ку, прежде чем с облегчением ответить «да» и пригласить ее в дом. Молю Бога, чтобы мама спала или не могла оторваться от телевизора.
По тускло освещенной прихожей я веду патрульную Гарднер в гостиную. Сажусь посреди дивана, чтобы она не могла сесть рядом со мной, и она усаживается в большое кожаное кресло, которое Орен уговорил отца купить на какое-то Рождество.
Патрульная Люсиль Гарднер складывает руки на коленях. Ногу на ногу не кладет. Обе стоят на ковре.
— Я подслушала часть твоего разговора с патрульными Пайком и Грэм. Я также слышала, как они завернули тебя и почему, — она пытается встретиться со мной взглядом, но я не смотрю на нее. — Как тебе известно, мы уже арестовали человека в связи с этим убийством, но я не убеждена, что убил он… я не убеждена.
— Почему? — Моя голова немеет. Слово отдается в ушах.
— Иногда… как бы получше объяснить. В Кливленде много убийств. И на Управление постоянно давят: найдите, поймайте, посадите… Тебе понятно, к чему я это говорю?
Я не отвечаю. Она потирает лоб.
— Ладно, попробую еще раз. Знаешь, все любят быстрые и простые расследования. Такие всех только радуют. И с некоторыми делами все сразу ясно. Но в этом случае… — Она откашливается, руки чуть сдвигаются вперед. — Я думаю, оставлены без внимания некоторые важные улики. Один твой вопрос в участке разжег мой интерес. Ты спросила насчет помады, была ли та при ней в момент убийства. Почему тебя заинтересовала эта подробность?
Я пожимаю плечами, глубже вдавливаюсь в спинку дивана.
— Не знаю.
Ее темно-карие глаза раскрываются шире. Она наклоняется ко мне, сидя в любимом кресле Орена.
— Пенелопа, я думаю, ты чего-то недоговариваешь.
Я тупо смотрю на нее. Ничего не чувствую. Словно плаваю в сером облаке.
— Послушайте, я не помню, что говорила, — лгу я. — Она мертва. Я не вижу смысла пытаться разобраться, как и почему. Что бы мы ни сделали, назад ее не вернуть.
Круглые щеки Люсиль Гарднер начинают сдуваться.
— Если ты так думаешь, тогда не вернуть, — говорит она. — Ничего не случится. Ничего не изменится. — Она выпрямляется, ладонями накрывает колени, предплечья — две прямые параллельные линии. — Но мне все равно хочется знать, почему ты спросила о помаде. Меня интересует, как ты о ней узнала?
Я считаю нитки, которые торчат из моих рукавов: две на левой, одна на правой. По отдельности — плохо, но вместе хорошо, правильно, безопасно. Однако я не могу объяснить ей, что не смогла найти помаду Сапфир, проникнув в ее дом и порывшись в ее вещах, потому что это будет признание в совершении преступления. Поэтому я поднимаю плечи чуть ли не до ушей на три долгие секунды, прежде чем ответить:
— Я просто подумала, что помада будет с ней, поскольку она ею очень дорожила.
Этого я тоже не могу объяснить, факт, что у меня многие ее вещи, которыми она дорожила, что я не хочу расстаться с ними, что я не могу расстаться с ними. Я не могу объяснить, что Сапфир теперь живет во мне. Я не могу объяснить, что она полностью замолчит, уйдет навсегда, если я лишусь ее статуэтки-бабочки, ее подвески-лошади.
Патрульная Люсиль Гарднер складывает ладони домиком на сдвинутых бедрах.
— Помаду на ней нашли, — начинает она. — Но не так, как ты могла бы подумать.
Несмотря на все, сердце едва не выпрыгивает из груди.
— Что значит «не так»?
— Когда мы нашли Сапфир, все ее тело было исписано помадой. Одним словом, снова и снова. — Она тяжело вздыхает. — Об этом прессе не сообщали. Вот почему меня удивил твой вопрос.
Волосики на моих руках вибрируют, встают дыбом. Призрак Сапфир облепляет меня.
— Каким словом? — Голос мой глуховатый, будто доносится издалека.
Патрульная Люсиль Гарднер откашливается и лишь потом произносит это слово мелодично-медовым голосом:
— Шлюха. — Она на мгновение отводит глаза, а потом вновь изучающее смотрит на меня, пытается встретиться со мной взглядом. — Ты что-нибудь знаешь о людях в жизни Сапфир?.. Что-нибудь о тех, кто мог это сделать? О врагах, которые могли у нее быть?
Сапфир колышется, соскальзывает с моей кожи, собирается в лужицу у ног, покалывает мне стопы электрическими разрядами, расплывается по ковру. Исчезает.
Я думаю о Флинте, о том, как легко он проник в ее дом, как хорошо знал расположение комнат, о его рисунке — ее полуобнаженного тела — с игрой света на ее ребрах и груди, о том, как он лгал насчет нее. Насчет всего. О дневниках — о Птице, — в которых она писала о его склонности к насилию, о его внезапных вспышках гнева.
Но я не могу. Какая-то моя часть не хочет говорить об этом вслух. Как только скажу, все это станет правдой. А я, несмотря на все, по-прежнему не хочу, чтобы это было правдой.
— Я не знаю… я действительно ничего не знаю, — говорю я и думаю о лице Сапфир, превращающемся в пыль передо мной.
— Пенелопа? — Патрульная Люсиль Гарднер поднимается с рождественского кресла Орена. — Тебе нехорошо?
Я тяну себя за волосы. По девять раз у каждого виска. Патрульная Гарднер пытается положить мне руки на плечи, но я отшатываюсь. Нет. Намеренное вмешательство означает, что я должна начать все снова. Я не хочу начинать снова.